Вторая

«It’s for sure…»
Нью-Йорк, 1967 год

Эта пятница длилась вечно, и я покинул квартиру Дейва на пятом этаже дома в Алфабет Сити около семи часов вечера. К тому же было очень жарко, и у меня сложилось впечатление, что буквально все жители Манхэттена, у которых был сраный автомобиль, ринулись из города в сторону Кэтскиллс в надежде урвать кусочек уходящего лета.

Впереди случилась какая-то авария, и я проторчал сорок пять проклятых минут в пробке прежде, чем выбрался на хайвей Нью-Йорк-Стейт на севере острова, окруженный обычными попутчиками: бизнесменами в Олдсмобилах и Кадиллаках и хиппи в Фольксвагенах, из окон которых торчали гитарные грифы и разносилась «Lucy in the Sky with Diamonds».

Тут же ехали универсалы, набитые под завязку орущими детьми и их потеющими предками из последних сил старающимися не убить друг друга. (Шикарная идея: «Нам впятером неуютно в доме. Давайте проведем три часа в железной банке на колесах при температуре 40 градусов? Отличная мысль, папа»).

И над всеми нами возвышались дальнобойщики в их смердящих чудовищах на восемнадцати колесах; педофилы с мрачными лицами в зеркальных «авиаторах» и заляпанных кофейными пятнами жилетках в своих хромированных порно-кабинах для дрочки. Нет, правда, эти мужики, работающие на смеси таблеток амфетамина, кофеина и «Мальборо», дрочили за рулем. Это были те, кто, завидя длинные волосы, ржал и орал тебе, когда ты заходил в кафе: «Эй, ты кто – парень или девка?» Отсосешь у меня – узнаешь, мудак вонючий.

Когда я пытался перестроиться в другой ряд, какая-то девица в «Камаро» обложила меня хуями за то, что я ее подрезал – ага, подрезал, на скорости шесть вонючих километров в час -, и я почти выскочил из машины разбираться с ее парнем. Но потом вспомнил, сколько у меня всего лежит в бардачке, и оставил эту затею.

Через два часа я свернул с хайвея на дорогу в Соджертис, убрал крышу и помчался по 212 шоссе на запад. Я любил эту часть пути, когда ветер с Кэтскиллс дул тебе прямо в лицо

– чистый и свежий, умытый и пахнущий кленами и соснами. Через неделю настанет октябрь. Листья в горах опадают рано, и уже были заметны первые признаки осени – пятна ржавчины и меди в зеленой листве. Гора Оверлук возвышалась вдали, и там у ее подножья располагался Вудсток.

Я жил в этом городе с прошлого лета, лета шестьдесят шестого, лета, когда Дилан навернулся на мотоцикле здесь на Страйбел-роуд. У меня были кое-какие неприятности в Нью-Йорке, и мой друг Алекс предложил приехать и остаться у него на некоторое время.

Я уехал из Торонто в Нью-Йорк парой лет ранее, чтобы изучать право (приблизительно в то же самое время The Hawks играли в Торонто на Йондж-стрит вместе с Ронни Хоукинсом; но мы там не пересекались), однако очень скоро выяснилось, что я и колледж вещи несовместимые. Спустя пару лет я уже не вспоминал об учебе и работал на одного парня по имени Мэнни, торгуя травой и спидом на Манхэттене.

Мэнни занимался разными вещами. Он продавал наркотики ребятам с «Фабрики» Уорхола, подделывал лотерейные билеты. На него работало несколько девчонок. Нет-нет, речь шла не о борделе – просто пара молоденьких телок на Таймс-сквер, выжимающих яйца заезжей деревенщине со Среднего Запада, налакавшимся виски с содовой мужикам ночью в Мидтауне, чьи жены в Миннесоте не трахались с ними со времен Трумэна в Белом Доме, и

не особенно возникающим, когда вместо обещанной ебли им дрочили рукой ровно тридцать секунд. Все было, как обычно: эти девицы – дочери и племянницы точно таких же накачанных виски с содовой и спустивших через тридцать секунд им в руку мистеров джонсов – мечтали, залезая в автобус, о Бродвее и Мерве – Блядь! – Гриффине пока не заканчивались двести скопленных баксов, заработанных в каких-то пердях в закусочной «Дейри Куин». Потом они встречали ребят вроде Мэнни. Спустя пару месяцев они сидели на спиде и героине, снимаясь в свете жарких прожекторов перед жужжащей 16-мм-камерой с шестью или семью хуями, брызгающими им на лицо. Я слышал, что пара девиц Мэнни вроде бы работали потом на телевидении и все такое, но большинство из них просто не могли слезть с иглы, от них оставались кожа и кости и, беззубые к сорока годам, они стоили докерам и таксистам в районе хладобоен пять долларов за сеанс.

С полгода все шло прекрасно. А потом я обзавелся своими собственными знакомствами и устал от двадцати долларов здесь и десятки там в то время, как Мэнни греб бабки лопатой. Я был сыт по горло ездой по всему городу c крэком под жопой, рискуя на десять лет загреметь на Райкерс Айленд. Ну, и - как это всегда бывает – я начал потихоньку делать свои дела. Однажды ночью в мою квартиру заявился Мэнни с каким-то мексиканцем, который в эту самую квартиру помещался с трудом. Они мне слегка наваляли, а потом Мэнни сказал, что если я еще раз продам что-нибудь его клиентам, то мексиканец придет ко мне и сначала содомизирует, а «потом прибьет твои ебаные яйца гвоздями к столу».

Да и хер бы с ним. Я держался еще несколько месяцев за счет денег, которые мне присылали предки, пока они не узнали от какого-то знакомого своих знакомых, что я не показывался вблизи кампуса Нью-Йоркского университета больше года. Они перекрыли кран. Вот такая сложилась ситуация. У меня не было денег. Я знал людей, у которых мог достать наркотики, но не знал, кому их продать. Тут-то Алекс и позвонил из Вудстока.

Он сообщил мне, что жилье там дешевое, на Тинкер-стрит полно деревенских девчонок в летних платьях и достаточно желающих приобрести травку.

Травку раздобыть было нетрудно, а у Алекса был знакомый парень в аптеке в Кингстоне, который мог достать разные таблетки. За более тяжелыми вещами я ездил раз в месяц в Нью-Йорк (поначалу хватало одного раза в два месяца) к Дейву с пятого этажа или черным ребятам на 10-й авеню.

И, знаете, что? Да пошли вы на хер, подумал я. Ебать я хотел Мэнни и его друга-насильника. Ебать я хотел своих родителей и Нью-Йорк. Моя квартира – конура в восемь квадратов – на Канал-стрит стоила 300 долларов в месяц. Здесь мы платили 120 на двоих за дом с тремя спальнями. Дом был с четырехметровыми потолками с балками из кедра и большим камином, облицованным голубоватым кэтскиллским камнем. У нас был даже небольшой сад с террасой и шикарной плетеной мебелью. Черт возьми, это был рай в двух часах езды от города на север.

Я оставил машину на дороге, спрятал всю эту хрень под кровать и стал открывать бутылку холодного «Хейнекена», когда зазвонил телефон. Я порезал руку о пробку и, чертыхнувшись, снял трубку. «Да?»

«Грегги?» Этот голос ни с кем не перепутаешь. «Хай, Рик».

Рик был одним из немногих, кто знал, чем я занимаюсь на Манхэттене. Наверное, он пытался дозвониться до меня не один час. «Привет, чувак, у тебя все окей? Я звонил тебе сегодня целый день».

«Да, слушай, я – блядь – порезал себе руку». «Блин, будь осторожнее. Так у тебя все окей?» «Все пучком».
«Тогда дуй ко мне».
«Э-э-э…уже поздно, я только вернулся. Может, в следующий раз…».

«Да, ладно тебе. Давай, старик. И гитару захвати. Здесь только я и Ричард, ну, и пара телок».

Я немного подумал. Мне надо было кое-что забросить Биллу Любинскому. Старый Билл был хороший чувак, наркоша и крутой барыга, один из тех, кто может втюхать тебе все – от М16 до Форда «Тандерберд». А еще он был немного не в себе – ездил везде с заряженным
.45 под сиденьем. Кажется, он раньше служил в армии. Ходили слухи, что он был наемником и участвовал в операции в Заливе Свиней пару лет назад. Но я не уверен. Кто знает? Билл жил в конце Пайн-лейн, недалеко от дома ребят-музыкантов.

«Тебе отсосут», сказал Рик и заржал. Я услышал женский смех в отдалении и голос Ричарда.

«Грег! Как дела?» Ричард пнул ногой дверь, и мы обнялись насколько это было возможно, учитывая, что в одной руке я держал гитару, а в другой бутылку бурбона, а у него с губы свисал огромный косяк, и в руках были стакан с чем-то и банка «Бада». «Грег пришел!» крикнул он в дом, и я последовал за ним.

Местечко было еще то. Страшный окрашенный в розовый цвет дом постепенно приходил в негодность благодаря усилиям вселившихся в него весной Ричарда, Рика и Гарта. Я осторожно переступил через кучу собачьего дерьма у порога и увидел лежащего на ковре в комнате Гамлета, которому чесала пузо молодая поддатая блондинка. Неоновая реклама пива, которую Ричард спер в баре, светилась на каминной полке, и тихо звучала музыка – кажется, их музыка.

«Грегги!» Рик, пошатываясь, пересек комнату. Он, кажется, тоже был счастлив меня видеть. И потом, люди, которым нужны наркотики (Мы не были наркоманами. Еще не были), как правило, очень рады видеть тех, кто им их поставляет.

«Как Нью-Йорк?» «Фак. Я битый час выезжал из города на интерстейт».

«Блин. Ну, ладно, хорошо, что добрался. Это…», он повернулся к девушкам, лежащим на полу с собакой, «Ширли и …Марла?»

«Карла», хихикнула блондинка. «Карла, извини, бэби».

Обе были просто охуенно симпатичные. Надо отдать этим ребятам должное, телки к ним просто липли.

«Хай», ответил я, присаживаясь рядом с ними.

«Эй, Грег», улыбнулся Ричард и поднял одну из своих огромных густых бровей. «Ты ведь…»

«Да, да». Я вытащил из кармана два целлофановых пакета. В большом пакете была трава (эти ребята выкуривали немыслимое количество), а в маленьком – кокаин. Ричард ликующе шлепнул им по столу.

«Эй, эй, послушайте вот это», сказал Рик, прыгая по комнате. «Мы только-только записали ее». Он прибавил громкость и в голубоватой дымовой завесе неожиданно чисто зазвучала музыка. Вещи, которые они записывали все лето у себя в подвале так не звучали. То есть, они стали писать свою очень неплохую музыку, но вот качество записи…Боже праведный! Я не люблю никого критиковать, но надо быть совсем уж ненормальным, чтобы там записывать музыку. Подвал целиком состоял из бетона и металла; стены из шлакоблоков, цементный пол, большая железная печь и стальные перекрытия потолка. Хуже места для студии нельзя было себе представить. Я пытался объяснить им это пару раз, но им было все по херу.

Сейчас звук был совсем другим. Я слушал - в полном оцепенении, стараясь, однако, не подавать вида – чудесную песню в исполнении Ричарда про то, как он потерял девушку по имени Кэти. Этот голос. Чувак был способен свести всех с ума даже, распевая номера лотерейных билетов. Я повернулся, и он застенчиво посмотрел мне в глаза. «Вы это записали в подвале?» спросил я.

«Нет, в Нью-Йорке пару недель назад».
«Кто эта Кэти?» спросила Ширли. Или Карла.

«Мама Робби», очень серьезно ответил Ричард, не поднимая головы и выравнивая порошок на обратной стороне какой-то фотографии в рамке. Рик хохотнул – как гавкнул – и наклонился с туго свернутой двадцаткой к столу.

Спустя несколько часов мы с Ричардом сидели на крыльце, приканчивали бутылку виски и смотрели на небо. Из подвала доносились звуки плохого фортепьяно: Рик все время играл одну и ту же комбинацию аккордов. Всю ночь мы говорили о Левоне, их ударнике. Они не виделись с тех пор, как тот почти два года назад отказался поехать с Диланом в турне, а ребята пытались вытащить его с Юга, чтобы тот поработал с ними над новыми песнями. Они слышали, что Левон работает на нефтепромыслах в Мексиканском заливе или еще где-то.

«Что-то я не врубаюсь», сказал я. «Парень послал на хер мировое турне, чтобы корячиться на буровой?»

«Ну, Ли – крутой чувак!» сказал Ричард. «Да, и по правде говоря, ему никогда особенно не нравилась музыка Боба». Я даже представить себе подобного не мог.

«А еще», продолжил Ричард, «думаю, он и от Альберта был не в восторге». Вот это я понимал прекрасно. Гроссман, менеджер Дилана, был наводящим страх бессердечным и бессовестным сукиным сыном.

«Ну, и как у вас с подписанием контракта с Warner?» Ричард покачал головой. «Думаю, это будет Capitol. «Что так?»

Он поежился. «Альберт с кем-то встречался, звонил Робби. Черт, мне по барабану. Какая разница, от кого получать бабло!»

«И сколько, ты думаешь, вы получите?» «Фак, Грег. Несколько сотен тысяч, вроде». «Ни хера себе».

Мы посмотрели друг на друга и захохотали. С ума сойти. Мы еще посмеялись, и он, вглядываясь вдаль, вдруг сказал: «Эй, ты только посмотри на это». Я проследил взглядом за его подрагивающим указательным пальцем. Далеко-далеко восходящее солнце позолотило вершину горы Оверлук. «Как, блядь, красиво, чувак!»

Не отрывая взгляда, он приложил бутылку к губам. Я смотрел, как он делает большой глоток; лучи раннего солнца блестели на изумрудном стекле, а в верхушках сосен вокруг нас щебетали птицы.
«Блин», сказал он и передал мне виски, «как же хорошо жить».

Третья

«We spent our whole lives at sea…»

Переезд Дилана в Вудсток превратил городок в один из центров вселенной. Но без фанатизма – это случилось задолго до фестиваля и всей этой херни потом, когда сюда нагрянули хиппи.

Однажды я был у него дома, где-то в конце осени прошлого года, и как раз тогда и познакомился с ребятами из The Hawks. Томми, Алекс и я пили пиво в кафе «Динис» вечером в субботу, когда туда зашла эта девчонка Крисси, которую мы знали, но не любили (она была красивая – носик пуговкой, соломенного цвета волосы, диснеевские веснушки, маленькие грудки –, но стерва), и спросила, не можем ли мы достать герыча. У меня было немного дома не для продажи, но я решил узнать на всякий случай, для кого она собралась его взять.

«Этот парень-киношник», ответила она, переходя на дебильный шепот, «который живет в Бердклиффе. У Боба Дилана».

Через двадцать минут мы подъехали по Камелот-роуд к воротам. Табличка на них гласила:

ЕСЛИ У ВАС НЕ НАЗНАЧЕНА ВСТРЕЧА, ВХОД ЗАПРЕЩЕН

«Черт, может надо было позвонить по телефону?» «Все в порядке», спокойно сказала она. «Боба сегодня нет дома. Разве я тебе не

сказала? Он уехал на выходные в Нью-Йорк с Сарой и детьми». Я посмотрел на нее и подумал: ну, ты и тварь. Но ничего не сказал. Хер с тобой. Посмотрю хоть на его дом.

Мы припарковались прямо у входа. Это было огромное шато («Построено на рубеже веков», объяснила Крисси, словно была экскурсоводом) на склоне горы Мидс. Все было сделано из массивного, классического старого кедра и камня с крышей из дранки красного дерева. Я последовал за Крисси в направлении здания поменьше, вроде гаража, откуда доносилась музыка: мотаун.

Крисси распахнула дверь. Гараж вдруг оказался закрытым бассейном, где здоровенный дерганый тип лет тридцати с небольшим и молодая парочка играли в пул. Здоровый парень пошел ко мне, протягивая огромную лапу. «Хай, меня зовут Ховард», проорал он, заглушая музыку. Парочка – потрясающе красивая темноволосая, какая-то экзотическая девица, и высокий худощавый тип в темных очках и блейзере, оба моего возраста – кивнули, но в общем не обратили на меня никакого внимания. «Слушай», сказал мне Ховард, «пойдем в дом».

Если ты принимаешь наркотики, то быстро сходишься с людьми. Быстро и без проблем. Мы втянули в себя героин – его было немного, зато он был хорош; китайский – блядь! – маршевый порошок -, и этот Ховард говорил и говорил.

«Слушай, чувак…извини…то, что мы здесь делаем…это будет настоящая бомба. Это – как принять хорошую дозу…как…очень хорошую дозу…ты откуда? Из Канады? Ребята тоже все из Канады…знаешь…а, вот мы и пришли…»

Все было завалено бобинами с отснятым материалом последнего тура Дилана по Европе в начале года, когда зрители возмущались, что он выступает с группой. В одной из спален стоял агрегат под названием «Мовиола». Он выглядел, как огромный металлический магнитофон с большими бобинами, но для кинопленки. У него был небольшой экран, и можно было смотреть фильм, перематывать его вперед, назад и останавливать.

В машине Крисси рассказала мне, что Ховард живет здесь уже несколько месяцев и работает с Бобом (опять этот ебаный «Боб») над созданием часового телевизионного фильма. Чувак, который все это снял, еще в Англии охуел от общения с Бобом, послав все на хер. У меня сложилось впечатление, что и Ховард уже чуток тронулся здесь в горах. Не представляю, что он принимал до героина, но поиски нужной коробки с пленкой – а их было великое множество - продолжались довольно долго, пока, наконец, он ее не обнаружил и не начал заправлять пленку в машину. «Вот. Посмотри на это».

Он подтолкнул меня к маленькому экрану. Сначала пронесся какой-то поезд, потом были фанаты Дилана во время концерта, следом – короткий кадр с самим обдолбанным Диланом где-то в гримерке, потом снова поезд, какие-то копы и опять концерт. И так продолжалось без конца. Ни один из кадров не длился более нескольких секунд. Даже песен, и тех нельзя было распознать.

«Понимаешь, что я хочу этим сказать? Каждый эпизод, каждый кадр переходит один в другой в музыкальном, оркестровом порядке. Так же, как из нот возникают аккорды».

Блин, пусть мне кто-нибудь скажет, что в этом доме не употребляют наркотики. Это не фильм, а просто какой-то пиздец.

«Э-э-э…», проговорил я, наконец. «Это…довольно радикально».

«Да, чувак, ты абсолютно прав. Это – радикально. Это освежит всем мозги. Снять вонючий документальный фильм может каждый. Поэтому мы и расстались с Доном. Помню, я сказал тогда Бобу, что если мы…»

«Это…извини, чувак, а где здесь дабл?» «А-а-а…через этот холл направо».

Освободившись от торчка, я поспешил в указанном направлении, устав от этой болтовни и с любопытством глядя по сторонам. Дом напоминал какой-то отель во Франции или еще где. Кругом – сплошной антиквариат. Множество картин – абстрактных, незаконченных на

холстах -, были приставлены тут и там к стенам и мебели. По левую руку располагалась большая темная гостиная. На пульте недалеко от двери лежала огромная раскрытая книга. Прямо, как в церкви. Я прошел туда, оглядываясь, на цыпочках. Несколько страниц были отмечены закладками, и я открыл книгу на одной из них: «Откровения». Я как раз пытался допереть, что бы это могло означать для следующей пластинки Дилана, как раздался голос: «Чем могу помочь?»

Я обернулся. Этот парень из бассейна – парень в блейзере – стоял в дверях и смотрел на меня. С губы у него свисал ярко светящийся в сумраке косяк.

«Э-э-э…я просто…» Я показал на пульт.

«Почему Вы здесь оказались?» спросил он безо всякой интонации. Фак. «Простите. Я…это…а кто Вы такой?»

Он улыбнулся – уголками губ, презрительно – и вышел. Этот хуй мамин был непрост. Откуда-то снизу раздался молодой женский голос с французским акцентом.

Я вернулся в комнату с «Мовиолой», где мой новый приятель просматривал другие эпизоды. «Эй», сказал он, когда увидел меня. «Я раздобыл фольгу. Без нее все коту под хвост».

На экране был Дилан в какой-то гостинице и что-то пел, играя на акустическом Фендере. Эти гитары только-только появились. «Мы уйму времени затратили на этот эпизод», сказал Ховард. «Кому вообще сдался еще один документальный фильм, где кто-то играет на гитаре, правда?»

Камера наехала на соседнюю кровать. Дилан оставался в кадре, измученный, желтый, как такси на Манхэттене, а рядом на старом Мартине выдавал сложное соло этот парень, который буквально минуту назад послал меня на хуй. «Кто это?»

«Робби? Он гитарист. Ты его видел у бассейна». «А-а-а…точно».

Так я познакомился с Робби Робертсоном. Парень был холодным, словно лед.

Чуваки, я клянусь, он был холодным, как лед. Остальные ребята такими не были. Гарт держался немного в стороне, но не специально. Он просто был постарше и вообще странноватый. Позже я понял, что все это Робертсон перенял у Дилана или Гроссмана, или у обоих: круто – почти все время молчать. Ты говоришь ему что-то, что-то приятное или очевидное, вроде того, как улучшить качество записи, маленькие советы, которые я пару раз пытался ему дать, а он глядит на тебя сквозь эти дебильные затемненные очки, как будто, блядь, у тебя на лбу хуй вырос. Или, как будто тебя вообще нет. Как Дилан. Но его игра на гитаре? Я имею в виду, если все отбросить, ему ведь было столько же лет, сколько и мне, может только на год больше, а в его руках этот ебаный Фендер говорил человеческим голосом.

В первый раз я услышал, как он играет на гитаре – совсем рядом – однажды ночью, когда мы сидели в гостиной этого розового дома обдолбанные, пьяные, передавая друг другу косяки, бутылки и гитары. Робби обычно не зависал, как Рик и Ричард, а позднее Левон, которые не выпускали гитары из рук, перебирая струны. У него была жена, и он больше общался с Диланом и Гроссманом, чем с остальными, но в тот раз он был здесь.

Ричард что-то пел, что-то из Рэя Чарлза (все любили Рэя Чарлза, а Ричард своим пением просто вынимал душу), а мы сидели на полу и слушали. Робби развалился в кресле, кивая в такт головой с акустической гитарой на животе и вдруг, просто из ничего, наклонившись чуть вперед, выдал это невероятное соло. Блин, это было, как будто взошло солнце. Его левая рука пробежалась по грифу красивым перебором, остановившись на очень высокой ноте на струне «ля», а большой палец и медиатор одновременно щипали струны, выдавая этот необычный звон, рыдающе гармоничный, и оттягивали их так далеко вверх, что, казалось, они вот-вот порвется. Его правая рука воспарила над гитарой, порхая в воздухе, как раненая птица, а левая выжимала последние капли из чудесной ноты.

Какая-то девушка, сидевшая по-турецки на полу, тихо сказала: «Вау!» Я посмотрел на Билла Эйвиса с выражением на лице – «что это, блядь, было?» Он только улыбнулся. Билл уже видел подобное. А я…я был конечно, обдолбан и все такое, но челюсть у меня отвалилась, блядь, до самого пола. Несмотря на то, что отношения с этим парнем у меня не заладились, я вынужден был признать, что чувак заслуживает уважения. Как музыкант.

Было уже поздно, здесь в огромном деревянном доме Боба Дилана в горах. Ховард и я курили последний героин, втягивая черно-коричневые зернышки с дымящейся фольги через желтую коктейльную трубочку – а он поставил какую-то блюзовую пластинку, вроде Элмора Джеймся, на проигрыватель и занимался тем, чем всегда занимался с этими бобинами с пленкой. Я лежал на диване, кивая в такт мелодии; героин заставлял музыку буквально вытекать, словно патока, из динамиков, и в моей голове аккорды проплывали, как видения.

Немного спустя пришла Крисси и забрала меня домой, а я оставил Ховарду свой номер телефона. Она вела мою машину с выключенным радио и открытым верхом, а вокруг нас простиралась синяя ночь, когда большой Линкольн проезжал над водохранилищем Ашокан. Меня так накрыло, что, казалось, я слышал гул насосов и турбин, спрятанных внизу, шорохи гальки и камней, перекатывающихся и сталкивающихся друг с другом под давлением миллионов литров чистой горной воды.

Там же внизу можно было увидеть на дне изломанный сквозь воду силуэт города Уэст Харли, где родился старый Уолтер Тревис. Он говорил, что во всем виноват Нью Йорк. В 1898 году его границы расширились; Манхэттен слился с другими частями города. И Нью-Йорку понадобились миллионы литров свежей воды ежедневно. Сюда пришли какие-то люди. У них были карты, диковинные инструменты и машины. Они купили десять тысяч акров земли в Алстер Каунти. Потом перегородили реку Эзопус. И выгнали семью Тревисов, а заодно еще две тысячи человек из их домов. Затем спустили воду и затопили Уэст Харли и десять других деревень. В итоге на площади в тринадцать квадратных миль появилось водохранилище Ашокан.

Вода бежала вниз по акведукам Кэтскиллс, спускаясь дальше по трубам до уровня русла Гудзона, через Силвер Лейк и Стейтен Айленд, а оттуда на Манхэттен, расположенный в сотне миль от водохранилища. Вода бежала вниз, повинуясь стремлению найти нижнюю точку, большой город, а артисты и музыканты устремились в обратном направлении в горы в поисках…чего? Да просто в поисках. Старый Уолтер говорил еще, что в Уэст Харли была очень хорошая пекарня.

Я улыбался, развалившись на пассажирском сиденье, размышляя, что завел неплохие связи и наслаждаясь тем, что меня везет по темным холмам домой потрясающе красивая девушка, которую я почти не знал, да и терпеть ее не мог.

Третья

«We spent our whole lives at sea…»

Переезд Дилана в Вудсток превратил городок в один из центров вселенной. Но без фанатизма – это случилось задолго до фестиваля и всей этой херни потом, когда сюда нагрянули хиппи.

Однажды я был у него дома, где-то в конце осени прошлого года, и как раз тогда и познакомился с ребятами из The Hawks. Томми, Алекс и я пили пиво в кафе «Динис» вечером в субботу, когда туда зашла эта девчонка Крисси, которую мы знали, но не любили (она была красивая – носик пуговкой, соломенного цвета волосы, диснеевские веснушки, маленькие грудки –, но стерва), и спросила, не можем ли мы достать герыча. У меня было немного дома не для продажи, но я решил узнать на всякий случай, для кого она собралась его взять.

«Этот парень-киношник», ответила она, переходя на дебильный шепот, «который живет в Бердклиффе. У Боба Дилана».

Через двадцать минут мы подъехали по Камелот-роуд к воротам. Табличка на них гласила:

ЕСЛИ У ВАС НЕ НАЗНАЧЕНА ВСТРЕЧА, ВХОД ЗАПРЕЩЕН

«Черт, может надо было позвонить по телефону?» «Все в порядке», спокойно сказала она. «Боба сегодня нет дома. Разве я тебе не

сказала? Он уехал на выходные в Нью-Йорк с Сарой и детьми». Я посмотрел на нее и подумал: ну, ты и тварь. Но ничего не сказал. Хер с тобой. Посмотрю хоть на его дом.

Мы припарковались прямо у входа. Это было огромное шато («Построено на рубеже веков», объяснила Крисси, словно была экскурсоводом) на склоне горы Мидс. Все было сделано из массивного, классического старого кедра и камня с крышей из дранки красного дерева. Я последовал за Крисси в направлении здания поменьше, вроде гаража, откуда доносилась музыка: мотаун.

Крисси распахнула дверь. Гараж вдруг оказался закрытым бассейном, где здоровенный дерганый тип лет тридцати с небольшим и молодая парочка играли в пул. Здоровый парень пошел ко мне, протягивая огромную лапу. «Хай, меня зовут Ховард», проорал он, заглушая музыку. Парочка – потрясающе красивая темноволосая, какая-то экзотическая девица, и высокий худощавый тип в темных очках и блейзере, оба моего возраста – кивнули, но в общем не обратили на меня никакого внимания. «Слушай», сказал мне Ховард, «пойдем в дом».

Если ты принимаешь наркотики, то быстро сходишься с людьми. Быстро и без проблем. Мы втянули в себя героин – его было немного, зато он был хорош; китайский – блядь! – маршевый порошок -, и этот Ховард говорил и говорил.

«Слушай, чувак…извини…то, что мы здесь делаем…это будет настоящая бомба. Это – как принять хорошую дозу…как…очень хорошую дозу…ты откуда? Из Канады? Ребята тоже все из Канады…знаешь…а, вот мы и пришли…»

Все было завалено бобинами с отснятым материалом последнего тура Дилана по Европе в начале года, когда зрители возмущались, что он выступает с группой. В одной из спален стоял агрегат под названием «Мовиола». Он выглядел, как огромный металлический магнитофон с большими бобинами, но для кинопленки. У него был небольшой экран, и можно было смотреть фильм, перематывать его вперед, назад и останавливать.

В машине Крисси рассказала мне, что Ховард живет здесь уже несколько месяцев и работает с Бобом (опять этот ебаный «Боб») над созданием часового телевизионного фильма. Чувак, который все это снял, еще в Англии охуел от общения с Бобом, послав все на хер. У меня сложилось впечатление, что и Ховард уже чуток тронулся здесь в горах. Не представляю, что он принимал до героина, но поиски нужной коробки с пленкой – а их было великое множество - продолжались довольно долго, пока, наконец, он ее не обнаружил и не начал заправлять пленку в машину. «Вот. Посмотри на это».

Он подтолкнул меня к маленькому экрану. Сначала пронесся какой-то поезд, потом были фанаты Дилана во время концерта, следом – короткий кадр с самим обдолбанным Диланом где-то в гримерке, потом снова поезд, какие-то копы и опять концерт. И так продолжалось без конца. Ни один из кадров не длился более нескольких секунд. Даже песен, и тех нельзя было распознать.

«Понимаешь, что я хочу этим сказать? Каждый эпизод, каждый кадр переходит один в другой в музыкальном, оркестровом порядке. Так же, как из нот возникают аккорды».

Блин, пусть мне кто-нибудь скажет, что в этом доме не употребляют наркотики. Это не фильм, а просто какой-то пиздец.

«Э-э-э…», проговорил я, наконец. «Это…довольно радикально».

«Да, чувак, ты абсолютно прав. Это – радикально. Это освежит всем мозги. Снять вонючий документальный фильм может каждый. Поэтому мы и расстались с Доном. Помню, я сказал тогда Бобу, что если мы…»

«Это…извини, чувак, а где здесь дабл?» «А-а-а…через этот холл направо».

Освободившись от торчка, я поспешил в указанном направлении, устав от этой болтовни и с любопытством глядя по сторонам. Дом напоминал какой-то отель во Франции или еще где. Кругом – сплошной антиквариат. Множество картин – абстрактных, незаконченных на

холстах -, были приставлены тут и там к стенам и мебели. По левую руку располагалась большая темная гостиная. На пульте недалеко от двери лежала огромная раскрытая книга. Прямо, как в церкви. Я прошел туда, оглядываясь, на цыпочках. Несколько страниц были отмечены закладками, и я открыл книгу на одной из них: «Откровения». Я как раз пытался допереть, что бы это могло означать для следующей пластинки Дилана, как раздался голос: «Чем могу помочь?»

Я обернулся. Этот парень из бассейна – парень в блейзере – стоял в дверях и смотрел на меня. С губы у него свисал ярко светящийся в сумраке косяк.

«Э-э-э…я просто…» Я показал на пульт.

«Почему Вы здесь оказались?» спросил он безо всякой интонации. Фак. «Простите. Я…это…а кто Вы такой?»

Он улыбнулся – уголками губ, презрительно – и вышел. Этот хуй мамин был непрост. Откуда-то снизу раздался молодой женский голос с французским акцентом.

Я вернулся в комнату с «Мовиолой», где мой новый приятель просматривал другие эпизоды. «Эй», сказал он, когда увидел меня. «Я раздобыл фольгу. Без нее все коту под хвост».

На экране был Дилан в какой-то гостинице и что-то пел, играя на акустическом Фендере. Эти гитары только-только появились. «Мы уйму времени затратили на этот эпизод», сказал Ховард. «Кому вообще сдался еще один документальный фильм, где кто-то играет на гитаре, правда?»

Камера наехала на соседнюю кровать. Дилан оставался в кадре, измученный, желтый, как такси на Манхэттене, а рядом на старом Мартине выдавал сложное соло этот парень, который буквально минуту назад послал меня на хуй. «Кто это?»

«Робби? Он гитарист. Ты его видел у бассейна». «А-а-а…точно».

Так я познакомился с Робби Робертсоном. Парень был холодным, словно лед.

Чуваки, я клянусь, он был холодным, как лед. Остальные ребята такими не были. Гарт держался немного в стороне, но не специально. Он просто был постарше и вообще странноватый. Позже я понял, что все это Робертсон перенял у Дилана или Гроссмана, или у обоих: круто – почти все время молчать. Ты говоришь ему что-то, что-то приятное или очевидное, вроде того, как улучшить качество записи, маленькие советы, которые я пару раз пытался ему дать, а он глядит на тебя сквозь эти дебильные затемненные очки, как будто, блядь, у тебя на лбу хуй вырос. Или, как будто тебя вообще нет. Как Дилан. Но его игра на гитаре? Я имею в виду, если все отбросить, ему ведь было столько же лет, сколько и мне, может только на год больше, а в его руках этот ебаный Фендер говорил человеческим голосом.

В первый раз я услышал, как он играет на гитаре – совсем рядом – однажды ночью, когда мы сидели в гостиной этого розового дома обдолбанные, пьяные, передавая друг другу косяки, бутылки и гитары. Робби обычно не зависал, как Рик и Ричард, а позднее Левон, которые не выпускали гитары из рук, перебирая струны. У него была жена, и он больше общался с Диланом и Гроссманом, чем с остальными, но в тот раз он был здесь.

Ричард что-то пел, что-то из Рэя Чарлза (все любили Рэя Чарлза, а Ричард своим пением просто вынимал душу), а мы сидели на полу и слушали. Робби развалился в кресле, кивая в такт головой с акустической гитарой на животе и вдруг, просто из ничего, наклонившись чуть вперед, выдал это невероятное соло. Блин, это было, как будто взошло солнце. Его левая рука пробежалась по грифу красивым перебором, остановившись на очень высокой ноте на струне «ля», а большой палец и медиатор одновременно щипали струны, выдавая этот необычный звон, рыдающе гармоничный, и оттягивали их так далеко вверх, что, казалось, они вот-вот порвется. Его правая рука воспарила над гитарой, порхая в воздухе, как раненая птица, а левая выжимала последние капли из чудесной ноты.

Какая-то девушка, сидевшая по-турецки на полу, тихо сказала: «Вау!» Я посмотрел на Билла Эйвиса с выражением на лице – «что это, блядь, было?» Он только улыбнулся. Билл уже видел подобное. А я…я был конечно, обдолбан и все такое, но челюсть у меня отвалилась, блядь, до самого пола. Несмотря на то, что отношения с этим парнем у меня не заладились, я вынужден был признать, что чувак заслуживает уважения. Как музыкант.

Было уже поздно, здесь в огромном деревянном доме Боба Дилана в горах. Ховард и я курили последний героин, втягивая черно-коричневые зернышки с дымящейся фольги через желтую коктейльную трубочку – а он поставил какую-то блюзовую пластинку, вроде Элмора Джеймся, на проигрыватель и занимался тем, чем всегда занимался с этими бобинами с пленкой. Я лежал на диване, кивая в такт мелодии; героин заставлял музыку буквально вытекать, словно патока, из динамиков, и в моей голове аккорды проплывали, как видения.

Немного спустя пришла Крисси и забрала меня домой, а я оставил Ховарду свой номер телефона. Она вела мою машину с выключенным радио и открытым верхом, а вокруг нас простиралась синяя ночь, когда большой Линкольн проезжал над водохранилищем Ашокан. Меня так накрыло, что, казалось, я слышал гул насосов и турбин, спрятанных внизу, шорохи гальки и камней, перекатывающихся и сталкивающихся друг с другом под давлением миллионов литров чистой горной воды.

Там же внизу можно было увидеть на дне изломанный сквозь воду силуэт города Уэст Харли, где родился старый Уолтер Тревис. Он говорил, что во всем виноват Нью Йорк. В 1898 году его границы расширились; Манхэттен слился с другими частями города. И Нью-Йорку понадобились миллионы литров свежей воды ежедневно. Сюда пришли какие-то люди. У них были карты, диковинные инструменты и машины. Они купили десять тысяч акров земли в Алстер Каунти. Потом перегородили реку Эзопус. И выгнали семью Тревисов, а заодно еще две тысячи человек из их домов. Затем спустили воду и затопили Уэст Харли и десять других деревень. В итоге на площади в тринадцать квадратных миль появилось водохранилище Ашокан.

Вода бежала вниз по акведукам Кэтскиллс, спускаясь дальше по трубам до уровня русла Гудзона, через Силвер Лейк и Стейтен Айленд, а оттуда на Манхэттен, расположенный в сотне миль от водохранилища. Вода бежала вниз, повинуясь стремлению найти нижнюю точку, большой город, а артисты и музыканты устремились в обратном направлении в горы в поисках…чего? Да просто в поисках. Старый Уолтер говорил еще, что в Уэст Харли была очень хорошая пекарня.

Я улыбался, развалившись на пассажирском сиденье, размышляя, что завел неплохие связи и наслаждаясь тем, что меня везет по темным холмам домой потрясающе красивая девушка, которую я почти не знал, да и терпеть ее не мог.

Пятая

«There’s only one place was meant for me…»

Зима наступила ранняя и суровая, как здесь всегда и бывает.

Можно было видеть машины, скользящие юзом по Тинкер-стрит, пробки повсюду и замерзшее по краям водохранилище Ашокан. Знакомый чувак Билла Любинского подарил мне цепи на колеса; Cream выпустил альбом «Disraeli Gears», и умер Вуди Гатри.

Как-то вечером я слонялся один по дому, когда позвонила Мишель, девушка, работавшая у Гроссмана, и сказала, что Альберт организовал небольшой междусобойчик, там не хватает определенных «элементов вечеринки» (Господи, что за херню придумывают люди, если речь в телефонном разговоре идет о наркотиках), и не мог бы я к ним заскочить. Гроссман поглощал наркотики, как поглощал гурманскую еду, которую так любил, и я слышал, что он не чурается тяжелых вещей. Родом он был из Чикаго, из так называемого Второго города, как Ховард и Дель Клоуз. Ленни Брюс был оттуда же. Наркоманская местность. Я боялся Гроссмана. Он был здоровенный (его звали «Медведь), умный, богатый и внушающий ужас. Просто, Дилан с его сарказмом, убийственным презрением и отчужденностью по сравнению с Гроссманом казался – блядь! - Чарли Брауном.

Поэтому я совершенно не хотел сближаться с ним. Он играл в совершенно другой лиге – кроме Дилана и The Hawks у него на контракте были Джанис Джоплин, Питер, Пол и Мэри и Пол Баттерфилд. Ходили слухи, что он думает о собственном звукозаписывающем лейбле. Может, стоит передать ему через ребят пару записей, которые я сделал дома? Бизнес есть бизнес, я сел в машину и отправился в Берсвилль, где у Гроссмана было большое имение. Прикольно, что этот самый Медведь жил Берсвилле – «медвежьем городе».

Там собрались человек двадцать: Ричард, Рик и Левон, Джон Саймон, дружок Ховарда, Пол Баттерфилд и пара ребят из его группы, Крисси, несколько девчонок, которых я не знал, и пара челов из офиса Гроссмана. Огромная гостиная была мягко освещена, все отделано дорогой древесиной, тяжелые портьеры. В камине потрескивали дрова. Как и у Дилана, антиквариата было хоть жопой жуй: ковры, вазы, лампы, картины; подобрано это было со вкусом и смотрелось дорого.

Чуть в отдалении, там, где располагалось нечто, вроде президиума, на диванах расположились Гроссман, Робби и его жена Доминик и пара ребят, которых я не знал. Совершив сделку с Мишель, я встал с бокалом в руке рядом с Баттерфилдом и Ричардом. Баттерфилд расспрашивал того о намечавшемся концерте памяти Вуди Гатри в Карнеги Холл.

«Какие песни вы будете исполнять?» «Блин, я думаю, песни Вуди Гатри. Я не знаю даже, все ли мы там будем. Может, только

Рик, Робби и Ли».
«Вы должны сыграть «Grand Coulee Dam», предложил я.

«Э-э-э…ты знаешь, решать будет Боб», сказал Ричард, доставая с сервировочного столика бутылку дорогой водки и взвешивая ее в руке, будто прикидывая, сколько она может стоить. Он налил себе в стакан приличную порцию.

«Как с вашим контрактом, чувак?» спросил Баттерфилд.

«Продвигается», ответил Ричард, бросив взгляд через гостиную на «президиум», где в дыму и необычном зеленоватом свете от люстры Гроссман жестикулировал рукой с сигаретой, потряхивая своими седыми, как у Бенджамина Франклина кудрями, и втолковывая что-то кивающему Робби. Робби сложил ладони перед собой на уровне груди, как будто был в церкви или где там еще.

Наступила ночь, все курили много травы и пили без остановки. Потом Баттерфилд и Левон что-то пели, а я сидел в уголке и разговаривал с Ричардом, когда появились Ховард Аук и этот хер Бобби Ньювирт.

Это были просто рыбы-лоцманы. Главная фигура показалась в дверях чуть позже. Народ стал перераспределять свой вес, когда Дилан прошел в гостиную. Люди мялись, закидывали ногу на ногу, прижимались к спинкам кресел. Или засовывали вдруг руку в задний карман, чуть энергичнее, чем до этого, кивали, вдыхали больше воздуха, чем было нужно и громче смеялись над чьими-то шутками. Многие вдруг заинтересовались орнаментом ковров и обоев, игрой света в бокалах и, бросив на него украдкой взгляд, подмечали, что тот в голубой рубашке, бежевых брюках и коричневых мокасинах. Волосы коротко пострижены и зачесаны назад, на носу – очки в тонкой металлической оправе. Глядя на него, я пришел к выводу, что ходить к парикмахеру, иметь детей и рано ложиться спать, стоит того. Дилан выглядел здоровым и свежим, а совсем не как та истощавшая развалина из фильма Ховарда, снятого год назад.

В фильме была сцена: каким-то серым унылым утром Дилан едет в такси с Джоном Ленноном в Англии. Наверняка, они зажигали всю ночь, и у Дилана на лице было написано желание блевануть; сжатые губы, спутанные волосы, лицо цвета кордита. Ногти на руках черные, такие, как если бы ты несколько дней пьянствовал и не спал, постоянно приглаживал растрепанные волосы и запускал себе руки в карманы, где скопилось черт те что. Сейчас ногти были чистыми, белыми и ухоженными и напоминали ракушки на фоне рубинового вина в бокале. Если не знать, кто это, можно было подумать, что перед вами преподаватель престижного колледжа или художник из штата Мэн. Ньювирт сел рядом с Робби, а Дилан рядом с Ньювиртом, оставляя между собой и Гроссманом пару людей, не поздоровавшись, и, спустя минуту-другую, вечеринка снова обрела свое естественное дыхание.

Ричард был уже готов и пил что-то прямо из бутылки. Рядом с нами стоял кофейный столик – переполненные пепельницы, бокалы со следами губной помады, лакированная ореховая шкатулка, косяки в различной стадии изготовления. Ричард порылся среди всего этого и выудил пачку «Мальборо». Он закурил сигарету и стал говорить и говорить о своей семье в Стратфорде в Онтарио. У Ричарда было трое братьев. Отец работал на автомобильном заводе, мама была учительницей в школе, и вот он сидел здесь, развалившись на дорогом диване, пил из горла двадцатидолларовое красное вино на вилле в горах. И играл на фортепьяно, сопровождая выступления величайшей рок-звезды Америки.

Уголком глаза я заметил, что Гроссман подозвал к себе Мишель. Она пересекла гостиную и наклонилась к нему, закинув длинные светлые волосы за ухо, чтобы лучше расслышать, что тот намеревался ей сказать. Она бросила на меня взгляд, а затем снова повернулась к Гроссману. Что за хуйня? Я повернулся к Ричарду, но периферическим зрением продолжал наблюдать за происходящим. Слишком много паранойи в такой компании быть не может. Гроссман собрался встать с дивана. Это было не просто – чувак был просто огромным, обдолбанным и сидел глубоко на мягком ложе. Со своей копной седых волос, в сером свитере и с серым лицом он напоминал облако дыма. Но Мишель положила ему руку на плечо и что-то сказала. Он снова уселся, а она повернулась и пошла по направлению к нам.

«Грег, у тебя есть минутка?» «В чем дело?»

Она обернулась, присела передо мной на корточки и прошептала на ухо: «Слушай, мне очень жаль, но Альберт хочет, чтобы ты ушел».

Я посмотрел на нее.

«Мне правда жаль. Но это частная вечеринка. Тебя не приглашали». Ричард повернулся ко мне: «Что случилось, чувак?» «Твой менеджер говорит, что я должен уйти».

Он посмотрел на Мишель и хрипло произнес: «Скажи Альберту, что он со мной». «Ричард, мне очень жаль, правда». Она нервно откинула волосы назад. «Но ты же
знаешь, как он следит за посторонними, если рядом Боб».
«Грег мой друг. Он – Блядь! - не «посторонний»! А Бобу вообще по херу».

«Все нормально, чувак», сказал я, поднимаясь. «Я все равно хотел уходить. Мне нужно в город». Я был благодарен этому приглушенному освещению потому, что мое лицо пылало.

«Спасибо, Грег. Я…ты же знаешь…», запинаясь, пробормотала Мишель, «как я не люблю заниматься такими вещами».

Ричард опустошил бутылку, поставил ее на столик и посмотрел на меня. «Пойдешь в «Динис»?
«Да».

Он встал, покачиваясь.

Когда мы уходили, Дилан смеялся над чем-то сказанным Ньювиртом, опустив голову, а сигарета пылала у него в руках, как фитиль.

Несколько недель спустя после дорожного происшествия прямо накануне Нового года я стоял в очереди в аптеке морозным днем, когда кто-то постучал мне по плечу. Я обернулся и увидел ее – с черными волосами, выбивающимися из-под меховой бейсболки, в слишком большой по размеру куртке на фланелевой подкладке из оленьей замши с бахромой и в варежках. «Хай, Грег!»

«Ох, хай. Я думал, ты уехала домой».

«Я и уехала, а сейчас вернулась. Как дела?» «Хорошо…все хорошо. А ты как?»

«Мне нужно обналичить чек. Джинни и я решили заехать на пару дней. Мы остановились в доме предков Уоррена. Я пыталась до тебя дозвониться пару раз».

«Правда? Тебе что-нибудь нужно?» Я не хотел, чтобы вопрос прозвучал двусмысленно. Но так уж получилось.

«Да нет, я просто хотела встретиться. Может, затеять вместе вечеринку…» «Как дела у Рика?»

«Кажется, они в Нью-Йорке», сказала она, оглядываясь по сторонам. «Записывают что-то».

Я кивнул и посмотрел на ряды тюбиков с зубной пастой, ничего не говоря. Я заметил, какой маленькой она кажется здесь среди людей и в этой слишком большой по размеру зимней одежде (Чья же это одежда?) А еще я подумал, какая она умная, ведь казалось, что она все время может прыснуть от смеха, продолжая нашу беседу и рассматривая эту встречу с разных углов зрения, опережая меня на несколько ходов, поскольку я только-только стал соображать, что нужно предпринять.

«Так что ты собираешься сегодня делать?» спросила она.
«Э-э-э…я и Алекс…» Что? Что – блядь – я и Алекс? «…мы собрались в Кингстон. В кино.

Там идет «Выпускник». «Правда?»

«Ну, да». Тебе то что за дело, сука? «А можно мне с вами?» О-пиз-де-неть!

«Конечно», ответил я.

Кино было про зажатого молодого парня из богатой семьи, который трахнул женщину намного старше его, жену делового партнера его отца. С самого начала фильм нам понравился: этот парень, Бенджамин Брэддок сначала летит на самолете, а потом идет по улице под музыку «The Sound of Silence».

Честно, я никогда не фанател от Саймона и Гарфанкела, но эта песня была просто потрясающей: чистое, звенящее гитарное арпеджио и вокал, потом эти гармонии, когда вступает вся группа. Песня была намного более роковой, чем все, что они до этого написали.

Я подлил в наши стаканчики с кока-колой бурбона, которого пронес с собой, и мы чокнулись ими в темноте. Было здорово сидеть в глубоких плюшевых креслах в большом и теплом старом кинотеатре и смотреть фильм, который с первых минут захватил тебя.

Она не удивилась, когда я заехал за ней без Алекса, но поездка в Кингстон была настоящей пыткой. Скай вела себя, как очумевший девятилетний ребенок, которому вдруг захотелось какой-нибудь мудацкой сахарной ваты или еще чего.

Приблизительно с полпути по 28 дороге она начала канючить: «Хочу фруктовый лед, хочу фруктовый лед».

«Ты что, издеваешься?» «…фруктовый лед…фруктовый лед…»

«Блин, Скай. На улице минус пятнадцать. Какой, на хер, «фруктовый лед?» Давай выпьем кофе».

Она очень серьезно посмотрела на меня и сказала: «Фруктовый лед». «Фак. Окей. Фруктовый лед. Господи Иисусе!» Но я уже смеялся. «Яху-у-у-у!»

Я свернул к магазину на Вашингтон-авеню, и Скай ушла за фруктовым льдом, а я размазал тягучее, как сироп, гашишное масло по бумажкам и свернул для нас красивый, влажный сладко пахнущий косяк.

Я прикурил это произведение искусства и стал смотреть внутрь магазина на прекрасную хрупкую девчушку, выбирающую что-то и оплачивающую покупку на кассе.

Все это длилось довольно долго, и когда она в конце концов побежала через парковку к машине, я сидел с улыбкой до ушей и так размечтался, представляя эту девушку в качестве своей подруги, что мне пришлось сильно встряхнуть головой, когда я открывал ей дверцу.

«Виноград», сказала она. «Виноград?»

«Виноград. Настоящий фруктовый лед бывает только виноградным».

Она разыскала станцию со старыми песнями рок-энд-блюз. Мы сидели в машине, слушали The Staples «Why I’m Treated So Bad?», пили этот дурацкий детский напиток и передавали друг другу косяк. Ее профиль окрашивался то в зеленый, то в розовый цвет от рекламы магазина, а по средним волнам тихо звучали голоса Мэвис и Попса. Мы говорили о всяких смешных и дурацких вещах, ни разу не вспомнив о Рике или The Hawks, или Дилане, или еще о чем-нибудь в этом роде, и все было прекрасно.

Клянусь, взрослые в фильме все были в точности, как друзья моих предков, вернее, как те, кого они считали своими друзьями. Там была сцена, когда родители Бена закатили вечеринку, и этот скользкий тип стал наставлять того на путь истинный, рассуждая о будущем: «Пластмасса, Бен. Пластмасса». Давно я так не смеялся. Слезы текли у меня по лицу. Скай смотрела на меня и смеялась над тем, как смеюсь я.

Разноцветные рыбки в аквариуме Бена – оранжевые и зеленые, желтые и розовые – были, блядь, как живые. «О-о-о…какие они красивые, эти рыбки», сказала Скай. А когда муж миссис Робинсон пришел к Бену, немного поддатый, и предложил ему тоже выпить, обнимая за плечи и наклоняясь к его лицу? Я, блядь, ясно почувствовал запах виски.

Я не знаю. Может быть, звук у фильма был выдающимся, или стереосистема в кинотеатре суперсовременной? Когда миссис Робинсон собралась позвонить по телефону и, сняв одну сережку, чтобы та ей не мешала, бросила ее на стол, в моих ушах раздался такой звон металла и стекла, как будто я был там. Я прошептал Скай: «Звук в фильме просто невероятный». Она хихикнула, кивнула и взяла меня за руку.

Бен затягивался на экране сигаретой, и мне тоже захотелось. Я закурил «Кэмел» и смотрел, как серебристо-серое облачко дыма относит вверх – туда, в темноту над нами, где горел один-единственный маленький светильник, как последняя звезда в черном небе.

Потом, где-то в середине фильма там была одна сцена, когда вновь звучала «The Sound of Silence». Черт. Если за полчаса до этого мне вещь просто понравилась, то сейчас я подумал: «Фак! Это величайшая из всех написанных песен. И этот фильм – тоже самый лучший из когда-либо снятых».

Один эпизод переходил в другой, песня звучала и звучала с нарастающей силой («And in the naked light I saw…»), как вдруг Бен оказался один в бассейне под калифорнийским солнцем. Я почувствовал горячие лучи у себя на лице и запах апельсиновых деревьев. Вода в бассейне переливалась, как жидкие бриллианты – самая голубая вода, которую только можно представить. Казалось, она вот-вот хлынет с экрана на наши кресла. Я ощущал во рту – блядь – привкус хлора. А тут еще красный бархатный занавес по бокам экрана стал как бы клубиться и свертываться, превращаясь в пылающие колонны, рвущиеся к потолку.

Какой-то тип чихнул за пару рядов перед нами, и я увидел, что этот чих, как взрыв вырвался из него, срикошетировал от экрана и стал зигзагом метаться по залу вроде пули из водяной взвеси.
Фак. Ни одно гашишное масло не способно на такое.

Я повернулся к Скай. Ее глаза были, как бездонные черные пруды, а губы – пурпурно-синие от виноградного напитка – светились.

Она посмотрела на меня, на мое испуганное с открытым ртом лицо, наклонилась поближе, улыбаясь, и прошептала мне в ухо: «Я капнула нам жидкого ЛСД в лед».

Фак.

Не успела она мне поведать об этом, как наркотик, словно только того и ждал, пошел гулять у меня по венам по-настоящему – соединившись со всем сахаром из колы, конфет и фруктового льда; со всем бурбоном и гашишным маслом -, и фильм превратился в настоящую реальность, как будто я в нем жил. Бен поехал к Робинсонам и узнал, что миссис Робинсон рассказала Илэйн, что трахается с Беном, чтобы та с ним больше не встречалась.

Я вскочил на кресло и закричал на экран: «Ты, ебаная ПИЗДА!» Я действительно вышел из себя. Зрители позади нас кричали, чтобы я утихомирился, и к нам побежал контролер с фонариком.

Скай подвывала от смеха. Ей было хорошо.

На экране Бен бил кулаками по стеклянной стене церкви, и я окончательно потерял рассудок. Гости, пришедшие на венчание, орали на него. Они все были похожи на этих ебаных нацистов: море белокурой сволочи с голубыми арийскими глазами, белоснежными зубами, как у акул, набросившихся на бедного еврейского мальчика. Их глаза и зубы полыхали бело-голубым пламенем.

Я сидел, съежившись в кресле, и бормотал: «Уходи, Бен, уходи, чувак. Они убьют тебя!» Камера выхватила крупным планом лицо миссис Робинсон с оскаленными, как у крысы, зубами.

Она была дьяволом, персонифицированным злом. Я закричал: «Беги, Бен! Беги!» и попытался бросить бутылку из-под бурбона в экран, но Скай, с мокрым от смеха лицом, перехватила мою руку и зажала ладонью рот. Кто-то позади швырнул в нас ведром от попкорна.

Наконец, они вырвались, ехали в автобусе, все закончилось, и камера выхватила Бена с этим выражением на лице. Что…что это было? Облегчение? Страх?

Я не знаю. Просто не знаю.

Скай взяла меня за руку и осторожно повела из кинотеатра. Бог знает, как это должно было выглядеть. Заливающаяся веселым смехом девушка, волокущая за собой спотыкающуюся, рыдающую развалину. Я повернулся к ней и пробормотал сквозь слезы: «Они будут счастливы?»

«Кто?» «Бен и Илэйн. Они будут счастливы?»

Мы вышли на улицу, шел снег, и она, встав на цыпочки, стала вытирать мне слезы рукавом куртки. «Конечно, у них все будет хорошо. Они же любят друг друга. А теперь прекрати плакать, успокойся, глубоко вздохни, и мы еще что-нибудь придумаем».

Я очень глубоко вздохнул, все еще чувствуя невыплаканные слезы в горле и груди. «Скай, ты, блядь, окончательно рехнулась?» «Да, блядь, окончательно!»

Она взяло мое лицо в руки и посмотрела мне прямо в глаза. «Грег, ты злишься потому, что думаешь – ты, как Бен. Молодой человек, который не знает, что ему делать со своей жизнью. Что все может рухнуть в любую минуту. Но поверь мне, все будет хорошо. Просто живи, бэби. Не надо с жизнью бороться».

Я посмотрел в ответ ей в глаза и в первый раз заметил, что они зеленые. До этого я не смог бы ответить на вопрос, какого они цвета. Она улыбнулась и поцеловала меня в щеку.

Нам потребовалось около часа, чтобы доехать до Вудстока вместо обычных пятнадцати минут – дорога, ночь и машины, как на экране появляющиеся в лобовом стекле. Когда мы, наконец, добрались до ее дома, я был уже полностью доволен жизнью и с улыбкой до ушей. Скай налила нам бренди и уложила меня на диван.

У предков Уоррена была обалденная система хай-фай, просто охереть, какая, и я наблюдал, как Скай заправляет пленку в магнитофон. «Ты должен это послушать», сказала она.

Она легла на пол, стало тихо – только пленка немного шипела -, а потом вдруг все вместе вступили орган, фортепьяно, ударник, гитара, басс и Рик запел проникновенным нежным голосом:

«Bessie was more than just friend of mine. We shared the good times and the bad…»

Величественный и в то же время изящный ритм постепенно раскручивался, орган Гарта то заполнял собой все пространство, то уходил в тень, когда вступал вокал. Начался припев, и я понял, что эта песня о легендарной блюзовой певице Бесси Смит. Мелодия была ни на что не похожа, но у меня создавалось впечатление, что написана она сто лет назад, и только сейчас была случайно обнаружена. Запись была немного сыроватой и грязноватой, а вокал чуть размыт, но слова слышны великолепно, и когда Рик запел «The best thing I ever had», я закрыл глаза и почувствовал, как по моему телу побежали мурашки – верный признак того, что музыка меня зацепила.

Потом был целый ряд аккордов, и все закончилось последними нотами фортепьяно и органа, повисшими в воздухе и медленно угасающими. Мы лежали, затаив дыхание. Я спросил: «Как так получилось, что я не слышал этой песни?»

«Они ее только недавно записали».

«Да нет, я имею в виду оригинальную версию». «Что за оригинальная версия?» «Ну, кто ее написал?» «Рик и Робби», рассмеялась она.

Прошло секунд тридцать прежде, чем до меня дошло.

«Кончай прикалываться», прошептал я, не понимая, плакать мне или смеяться. Но она меня не слушала и уже перематывала пленку, чтобы поставить песню снова.

Я был близок к помешательству от мысли, что ребята, которых мы знали, живущие совсем рядом, почти одного с нами возраста и, в принципе, просто музыканты заднего плана, были способны писать такие вещи. Они же не Дилан – божество, спустившееся – блядь! со звезд. Ребята из The Hawks…они приехали сюда полтора года назад и до этого играли в занюханных забегаловках Торонто, в тех же самых забегаловках, где и я выступал со своими друзьями, развлекая субботними вечерами пьяных ублюдков песнями, вроде «High Heel Sneaker» или «Walkin’ the Dog».

Я слушал отрывки вещей, которые они записывали летом вместе с Диланом в подвале их дома. Возле магнитофона «Ревокс» рядом с органом Гарта были штабеля бобин с пленкой – в основном каверы, джем-сессии с Диланом, когда они играли песни Джонни Кэша, Хэнка Уильямса, Элмора Джеймса и других. Все это было плохо записано с пары некачественных микрофонов. Многое из того, что я слышал, было вообще какой-то херней. Какой-то пародией на музыку. Вроде того, что получается, когда вместе собираются упившиеся парни с гитарами. Так вот, этой зимой, услышав несколько их хорошо записанных вещей, мы были в шоке. Это выглядело так, как если бы твой друг сказал, что пишет книгу, а ты ему в ответ

«А-а-а…ну-ну…», и вдруг он появляется с великим - Блядь! – американским романом подмышкой. Так это и было.

Я пришел домой под утро, все еще не отошедший от ЛСД, и увидел Алекса, сидящего на диване с бутылкой виски и большим косяком в руке.

«Привет, старик», пробормотал я, скидывая тяжелое зимнее пальто. «Э-э-э…тебе отец звонил».

Что? «Мой - блядь – отец звонил? Ты что, напился?» «Все плохо, Грег».

Я заметил, что он смотрит мне прямо в глаза.

Вот так всегда и приходят трагические вести. Вот так ты должен выслушивать все это. Не у двери в реанимацию, не в компании с серьезными людьми. Нет, ты просто скидываешь ботинок, переключаешь программу в телевизоре, закуриваешь сигарету или идешь на кухню, чтобы приготовить себе спагетти из банки. Вдруг звонит телефон, или кто-нибудь появляется в дверях кухни и сообщает тебе эту новость. И я навсегда запомню, как сбрасывал с себя зимней ночью пальто, ночью, когда Скай опоила меня «кислотой», и я впервые услышал The Band – совсем не The Hawks. Наступало холодное, синее декабрьское утро, жемчугом блестел под звездами свежевыпавший снег, а моей мамы не стало.

Шестая

«Oh to be home again…»

Чувак – пилот – объявил, что мы повернули на северо-северо-запад, и я сообразил, что коричневые и зеленые квадраты внизу, наверное, Пенсильвания. Лететь было приятно. Конечно, билет стоил приличных денег, но я решил, что, если уж необходимо пройти через это, все должно быть на высшем уровне.

Я сжимал в руке стаканчик водки со льдом и поглядывал на окружающих меня соседей, у которых все было как раз на высшем уровне: аккуратные прически, костюмы и начищенные ботинки. Носки с ромбиками, золотые булавки в галстуках и запах одеколона. Они обращались к стюардессе «лапочка» и «моя прелесть». Лет двадцати семи – двадцати восьми, порнографическая внешность, и она могла бы, наверное, работать моделью, если бы не небольшое косоглазие. Я вел себя скромно, называя ее «мисс», а вот она смотрела на меня прямо как на кучу собачьего дерьма. По-моему, она просто не могла взять в толк, как это такой занюханный тип младше нее может находиться на вверенной ей территории. Когда я – вспотевший от бега – вошел на борт, она, проверяла мой билет так, будто – блядь! – там все было написано по-японски, и раза три или четыре поднимала на меня глаза. Клянусь, иногда мне казалось, что, уезжая из Вудстока, я оказывался на оккупированной врагом территории.

Я приехал в аэропорт «ЛаГвардия» достаточно рано – Алекс отвез меня туда на моей машине, он же замещал меня в бизнесе на время отсутствия – и сразу отправился в бар. Это было одно из занюханных заведений в дальнем углу аэропорта со столешницами из пластика и стульями из бежевой искусственной кожи, забитое народом, прокуренное и шумное. Я присел за стойку. Барменом работал старый чернокожий чел с широким жирным лицом, лицом, которое в нормальной обстановке можно было бы скорее назвать добродушным. Но сейчас он был на взводе и потел в своей нейлоновой рубашке. К нему подошла официантка, китаянка лет около сорока. Раньше она была, наверное, симпатичной, но сегодня выглядела так, будто у нее был долгий трудный день в довершение к долгой трудной жизни: волосы прилипли ко лбу; в левой руке она держала потрепанный блокнот, а в правой – мокрый поднос. «Они хотят еще четыре кувшина пива и текилы на всех», сказала она тусклым голосом, который бывает у тех, кто работает за гроши, получает мало чаевых и целый день должен иметь дело с пьяными сволочами.

«Им уже хватит», сказал бармен, не поднимая головы и продолжая наливать пиво. «Почему бы тебе не сказать им об этом самому, Берни?» Берни вздохнул и посмотрел в другой конец бара. Я проследил за его грустным взглядом.

В углу под телевизором, где показывали американский футбол, расположились человек десять морских пехотинцев в полной форме. Их багаж – зеленые брезентовые мешки – были свалены под столом, как мешки с песком. Они уже накачались, громко разговаривали и смеялись, и их сдвинутые вместе загорелые бритые головы напоминли начало схватки в футболе, прямо как над ними на экране. Только эти мужики были здоровее футболистов. Один из них, огромный и страшный сукин сын с большим свежим шрамом, извивающимся у него на затылке, как розовый червяк, вскочил из-за стола посередине истории, которую рассказывал и, имитируя стрельбу из ручного пулемета, приставленного к животу, заорал: «Получайте, бляди!» Остальные зашлись от хохота.

Да хуй с ними. Здесь эти типы не получили бы работы даже в сраном универсаме «Севен-Илевен». Обычно такие сидят на заднем дворе и стреляют по пивным бутылкам и банкам. А вот там они были чуть ли не Господом Богом. Один из них, почти ребенок, лет, может, двадцати, пристально посмотрел на меня, изучая ковбойские сапоги, тертые джинсы, расстегнутую джинсовую рубашку и волосы. Блин, они были совсем не длинные. Я сделал прическу короче после того, как увидел Дилана в доме Гроссмана, но мальчишка смотрел на меня так, будто я решил прогуляться с его сестрой, держа в одной руке бутылку бормотухи «Риппл», а в другой пачку презервативов с усами.

Старик Берни не стал долго размышлять. «Хер с ними», сказал он, потянувшись за бутылкой «Хосе» и подставляя очередной кувшин под пивной кран. «Что будешь заказывать, приятель?» спросил он, бросая бумажную подставку передо мной на стойку и вытирая рукавом пот с бровей.

«Можно пива и…» Я посмотрел на батарею бутылок с крепкими напитками у него за спиной – зеленое, коричневое и прозрачное стекло. Там же все еще виднелись рождественские декорации: бумажные елочки, красные шарики и серебряная мишура над бутылками. Блестящая красно-золотая надпись гласила: «С НОВЫМ 1968 ГОДОМ». Эти декорации выглядели грустно, никто не обращал на них внимания, если только не выбирал сорт виски. «Э-э-э…двойную водку».

«Со льдом?» Я кивнул. «Непросто с этими ребятами?» спросил я, показав глазами в сторону компании Капитанов – Блядь – Америка.

«Они пьют с самого утра». Он грустно покачал головой. «Из-за снега задержали много рейсов. Их теперь здесь полно каждый день. Прилетают в «Кеннеди», а потом отсюда куда-нибудь в Айову. Конечно, они там, наверное, Бог весть, что повидали. Ну, и думают, что им все можно. Вчера вечером один встал из-за стола и стал ссать прямо на барную стойку. А что я могу сделать? Меряться силой с Джи Ай? Нет, сэр. За доллар и пять центов в час плюс чаевые? Нет».

Он поставил передо мной напитки и начал разливать текилу. Я быстро махнул водки, почувствовав только лед и жжение, и прикурил сигарету с подмешанной мною еще в машине травкой. Стало получше. Я уже был навеселе и не планировал останавливаться. Пройти через все это трезвым просто невозможно.

Через это – блядь – вообще пройти невозможно. Я даже сказал своему отцу, что не приеду. «Хорошо, Грег», начал он. «Если…если…». Пятисекундная пауза. «… это твой выбор». Он говорил так, будто не понимал смысла произносимых им слов, будто вообще несколько лет не говорил. В конце концов я повесил трубку, когда паузы стали длиться больше пятнадцати секунд («Алло?» спросил он вдруг после одной из них, словно ему кто-то позвонил, он снял трубку и через некоторое время заметил, что держит ее в руке).

Но знакомые меня уговорили. Ричард сказал: «Ты поедешь домой и похоронишь маму. Не имеет значения, что там у тебя с твоим отцом». Левон выразился предельно ясно: «Не будь дураком, сынок». Ребята из The Hawks очень трепетно относились к своим семьям. Я размышлял об этом и мне казалось странным такое их отношение, ведь все вокруг в нашем возрасте только и делали, что обсирали своих предков и жаловались: мол, те их не понимают и не поддерживают. Но, вероятно, ребята уехали из дома слишком рано – Левону было шестнадцать, а Робби и вовсе пятнадцать, чтобы выступать вместе с великим Ронни Хоукинсом -, и им просто не хватило детства.

Я жестом показал Берни, чтобы он повторил мне то же самое, когда из угла послышался шум отодвигаемой мебели и раздались раздраженные голоса. Морские пехотинцы встали из-за стола и орали на телевизор, где в новостях показывали какую-то антивоенную демонстрацию в Вашингтоне – группу хиппи, скандирующую что-то у Белого Дома.

«ПОДОНКИ! УБИРАЙТЕСЬ ИЗ СТРАНЫ, СУКИ!» Заорал один из солдат. Другой швырнул в экран стакан, но не попал. Тот разбился о стену.

«Эй! Хватит, ребята!» взмолился Берни.

Да, пора уходить. Я выскочил на минутку из бара, чтобы посмотреть на табло. До вылета рейса в Торонто оставалось всего полчаса, и я начал размышлять, чем заняться, когда прибуду на место. Пойти к Ричи и выпить с ним пива? Снять номер в гостинице? Зайти к отцу? Последняя мысль немедленно ввергла меня в мучительную болезненную депрессию.

Я снова заскочил в бар, чтобы забрать сумку. Один из морских пехотинцев, тот здоровенный хер со шрамом, загородил мой табурет, навалившись животом на стойку бара, и что-то выговаривал Берни.

«Вот твои паршивые бабки и давай мне сраную бутылку!» Он швырнул смятые купюры на мокрую стойку красного дерева и показал на текилу.

«Извините, сэр, но я не имею права…» «Слушай, ты жалкий жирный ниггер…» вышел из себя молодчик. Чувак был просто урод.

Его вытащили, наверное, меньше суток назад из джунглей, где он жрал месяцами кору и жуков, поджаренных на машинном масле – и вот вернулся в цивилизацию, а ему не давали того, чего он хотел. Издалека он производил зловещее впечатление, а вблизи – просто страшное: под два метра ростом, минимум сто двадцать кило. Швы на его рубашке расползались, тщетно пытаясь удержать внутри себя огромную тушу.

«Вызывай копов, Берни», сказала официантка.
«Заткнись, ты, сука косоглазая», закричал другой морской пехотинец.

Я обошел громилу со шрамом и потянул за ручку своей сумки, но тоn обернулся, споткнулся об нее, и наши глаза встретились. Я заметил, что шрам тянется у него от затылка на лоб, будто кто-то хотел вскрыть череп консервным – блядь - ножом. У него было широкое и плоское лицо выходца со Среднего Запада, а в глазах не было ничего, кроме ненависти. Найти. И. Уничтожить.

«Ты что здесь забыл, хиппи?» «Ничего, чувак. Я просто хотел…»

«Что? Как ты, блядь, меня назвал, на хуй?» «Я не…»

«Видишь вот это, пидарас?» Он показал на ряд орденских планок на груди его формы. Тут же была и нашивка с именем: «Баннерман». Я представил себе его предков, ожидающих возвращения своего сына домой: мама и папа Баннерманы, сидящие на лавочке среди пылищи на какой-то ферме с лимонадом в руках и вглядывающихся в дорогу, не показался ли на ней автобус. Затем я снова ощутил на себе его полный ненависти взгляд, и, думая о его родителях спросил себя: как его вообще зачали, этого урода? Это была какая-нибудь опустившаяся блядь, которую трахнули хором бомжи-насильники? Накачали ее полную ненависти ко всему дикой спермой, чтобы та произвела на свет этого огромного ублюдка. Я кивнул головой, и в глазах у меня зарябило, как всегда бывало в предчувствии драки, но все-таки боковым зрением я наблюдал за Берни, который суетился у телефона. «Это награды за то, что я защищал твою ебаную жопу». Он прошелся дрожащим пальцем по орденским планкам. «Поэтому не вздумай еще раз назвать меня «чуваком», пидор».

«Извините, это была моя ошибка».

«Ты прав, блядь, это была твоя ошибка», сказал он и показал пальцем на телевизор. «Ты, наверное, один из этих писников, которых только что показывали?» прошипел он мне. «Ты один из этих пидарасов, которые называют нас убийцами детей?» Я ничего не говорил и только пытался как-то вытащить свою сумку из-за стула. Баннерман положил руку, похожую на стейк, мне на плечо и вплотную придвинулся ко мне. Изо рта у него воняло мясом и дизелем.

«Хочешь, скажу тебе по секрету?» спросил он, понижая голос, держа свое лицо в сантиметре от моего и буравя меня глазами. «Я убивал детей. Прикончил целую кучу маленьких желтых ублюдков. Я расстреливал их, топил в реке, сжигал их живьем. Что ты на это скажешь, пидор?»

«Черт», сказал я, посмотрев в зеркало над баром и заметив направляющихся к нам четверых полицейских – косяки и водка тоже сделали свое дело: мне было все по хую –, «странно, что ты их еще и не насиловал, прежде, чем прикончить, вонючий педрила».

Физиономия его изменилась – сначала на ней было написано удивление, потом дикая ярость. Ему понадобилось секунды две, чтобы переварить то, что я сказал. За эти две секунды я вытащил сумку из-за стула и рванул прочь, а к нему бросились копы в тот самый момент, когда он был готов схватить меня. Трое держали его – с трудом – когда я дунул к моему выходу на посадку, стуча сапогами по чистому мраморному полу нового терминала, смешавшись с толпой всех этих мистером джонсов с их кейсами и газетами.

Сейчас такой мистер Джонс рядом через проход получил еще одну порцию скотча с содовой – «спасибомояпрелесть» -, а меня опять проигнорировали. Я нажал на кнопку, хотя стюардесса находилась всего лишь метров в трех от меня. Она подошла и выключила лампочку с таким видом, будто я нажал на кнопку по ошибке.

«Э-э-э…можно еще водки со льдом?» Она выдавила из себя улыбку – дежурную улыбку обслуги -, забрала пластиковый

стаканчик и исчезла. В конце концов, когда иссякли просьбы остальных пассажиров насчет газет и кофе, когда некому было уже взбить подушку, она принесла мне напиток.

«Спасибо».

«Нет проблем», ответила она с такой интонацией, словно пожелала мне заболеть – блядь – раком.

Я выпил половину одним глотком и прижался лбом к иллюминатору. Стекло было холодным, и биение в висках успокоилось, когда я стал смотреть, как коричневый цвет Пенсильвании внизу меняется на белый, а следом на черное пространство озера Онтарио. В моей голове звучал голос Ричарда, поющего «Georgia On My Mind», песню о тоске по дому – «In peaceful dreams I see…» -, и, слегка опьяневший, я вдруг почувствовал себя каким-то размягченным и сентиментальным. Всего на пару секунд я затерялся высоко в небе, пролетая над границей, и мне захотелось домой, к предкам и прогуляться по улицам детства. Но тут голос пилота сообщил, что самолет снижается, и попросил застегнуть ремни, а я вдруг подумал, какой же гениальной должна быть песня, если парень, поющий про то, что мечтает вернуться туда, где никогда в жизни не был, может заставить другого задуматься о возвращении туда, откуда всю жизнь мечтал свалить. По другую сторону иллюминатора проносились облака, и американское небо вдруг стало канадским.

Седьмая

«With my very best friend...»

«Но некоторые из них, чувак, такие, что я хватаюсь за голову. Говорю тебе, Грег, современные дети? Они отмороженные на всю голову, гораздо более тяжелый случай, чем мы когда-то. Гораздо более тяжелый». Ричи достал две новых банки «Блэк Лейбл». Это был сорт местного пива без колечка-открывалки. Чтобы его пить, нужно было проткнуть ножом два отверстия. Я вспомнил, как мы воровали это пиво в детстве. Мистер Данлоп покупал его мешками. «Блин, я так рад тебя видеть», в который раз сказал Ричи, когда мы чокнулись банками. «Пять проклятых лет прошло, чувак!»

Иногда в голосе Ричи слышался легкий шотландский акцент. Его отец перевез сюда в 1949 году все свое семейство после того, как закончил службу в военно-воздушных силах. Ричи тогда было только пять лет, и он почти не помнил Гринок - местечка в Шотландии, где он родился -, а вот мистер Данлоп нередко называл его «вонючей дырой». Мистеру Данлопу здесь очень нравилось. Канада казалась ему – блядь – раем на земле. «Вы, ребята», любил он говорить, «даже не представляете, насколько вам повезло». Было прикольно смотреть на мистера Данлопа, как тот с гордостью расхаживает по своему дому, любуясь владениями. Похоже, дома в Шотландии действительно были какими-то крошечными, если его нынешнее совсем небольшое по размерам жилище в Скарборо казалось ему раем. Он открыл мне дверь так, будто мы не виделись пять дней, а не пять лет. Мистер Данлоп был крутым челом: он любил джаз и футбол и был единственным из наших родителей, кто не только разрешал репетировать у него дома, но, кажется, любил нашу музыку. (Я помню, как он засунул голову в дверь комнаты, когда мы закончили молотить какую-то вещь Чака Берри – нам было лет по пятнадцать -, и сказал: «Здорово, ребятки! Просто здорово!» Я пытался себе представить своего отца в похожей ситуации, но это было так же тяжело, как представить себе трахающегося Эда Салливана). Миссис Данлоп с младшим сыном Стивеном зашла к нам с Ричи и выразила мне свои соболезнования. Она все время повторяла «Какая трагедия, какая трагедия, сынок», обнимая меня.

Ричи стал настоящим взрослым и работал учителем в школе. Мы сидели с ним в подвале его дома, выпивали, болтали и слушали новый альбом Дилана «John Wesley Harding», который вышел несколько недель назад. Ричи купил его только что. Новая пластинка Дилана мне нравилась. Музыка была какая-то обнаженная, словно голые деревья в январе в Кэтскиллс: только акустическая гитара, приглушенные ударные и его голос – мягкий, умиротворенный и немного усталый. В песнях как всегда было много странных афоризмов, хотя и говорилось о самых обычных вещах. Наверняка, какие-то слова перекочевали в эти песни из Библии, которую я увидел тогда ночью у него дома. Рик рассказал мне, что Дилан попросил их, вернувшись с пленкой из Нэшвилла наложить инструменталку, но Робби прослушал запись и уговорил его оставить все, как есть. Я хотел было рассказать об этом Ричи, но подумал, что буду выглядеть снобом.

Я осмотрелся, глянул на старый продавленный диван с покрывалом (Данлопы называли его «шалью»), светло-зеленый ковер с серым пятном – это Ричи пятнадцать лет назад пролил черную краску, когда раскрашивал модель самолета -, дурацкий поднос с Ниагарским водопадом на маленьком кофейном столике. Мне нравился этот подвал. «Я даже не представлял себе, что ты до сих пор живешь здесь, старик».

«Еще только год остался. Клэр и я почти накопили на собственное жилье». «Как у нее дела?» Ричи и Клэр были вместе, кажется, с одиннадцатого класса. «У нее все хорошо. Она работает на фирме у своего отца».

Бас-гитара Ричи – великолепный «Пресижен» пятьдесят восьмого года, «санберст» с грифом из палисандра – стоял в углу, покрытый тонким слоем пыли. Я помнил тот день, когда мы его купили летом 1960 года; на это ушли все карманные деньги Ричи за год, деньги на день рождения и на Рождество. Мы сидели в автобусе на пути домой с тяжелым Фендером у нас на коленях, а потом здесь в подвале, часами смотрели на него, как солнце блестит на хромовой панели звукоснимателя (мы тогда еще не знали, что, исполняя рок-н-ролл, эту панель надо снимать), и вдыхали аромат лака. «Часто играешь на ней?» спросил я, показывая пальцем на гитару.

«Нет. В последний раз играл на свадьбе Пита Даггэна в прошлом году». «Блин. Пит женился?» «Да! Хотя, честно говоря, он обязан был жениться…»

Мы рассмеялись. Пит «Мясник» Даггэн был одним из самых ненормальных среди наших приятелей. Однажды, когда мы учились классе в шестом, он на спор насрал себе в штаны, чтобы выиграть у каждого из нас по четверть доллара.

«Эй», сказал Ричи, «ты помнишь, как он наложил себе в штаны за доллар?» «Чувак, речь была даже не о долларе. Нас было всего четверо, включая Пита.

Получается 75 центов».

«Мы опять засмеялись. Потом разом умолкли, потягивая пиво и размышляя, что бы еще такого сказать: выдать какой-нибудь анекдот или вспомнить случай из прошлого, а может, расспросить друг друга о жизни. Я показал на конверт «John Wesley Harding», на фото Дилана с группой этих сумасшедших бенгальских музыкантов, которых Гроссман привез в Вудсток. «Знаешь, что этот снимок сделан недалеко от моего дома?»

«Правда?» спросил Ричи. «Вау. А ты видел Дилана вблизи?» «Да. Честно говоря, пару недель назад мы были вместе на одной вечеринке».

«Да ладно!» Я просто сделал глоток пива. Он посмотрел на меня, и понял, что я не шучу. «Блин. И какой он?»

«Боб? Он…прикольный. Спокойный такой, знаешь. Отвозит детей в школу каждое утро. А еще он пишет картины и все такое».

«Боже, Грег. Ты вместе с Бобом Диланом. Фак».

«Да ничего особенного. Там все друг с другом очень приветливы». «А он зажигает?» «Нет. Он такой семейный человек сейчас. Но курит травку».

«И ты курил травку с Бобом Диланом?» «Ну да. Несколько раз. Раз уж мы заговорили о…» Я полез в задний карман джинсов.

«Старик, я бы с удовольствием, но мне завтра с утра на работу…» «Ага. У тебя появилась ответственность, так?» «Э-э-э…ну да…» Мы рассмеялись.
И снова замолчали, а в наступившей тишине Дилан пел:

«Oh help me in my weakness, I heard the drifter say.

As they carried him from the courtroom, And were taking him away».

Мы оба дослушали песню до конца, пока иголка не стала шуршать и щелкать в конце пластинки – этот звук стал нам родным с тех пор, когда мы еще были детьми. Ричи пошел перевернуть диск и спросил: «Когда ты пойдешь к своему отцу?»
«Скоро».

«Трудно поверить, правда?» спросил он грустно. «Что твоя мама умерла раньше него? Ведь…»

У мамы не выдержало сердце. У нее была наследственная болезнь. С самого рождения сердце было нездоровым. А может, слишком много ему досталось за все эти годы? «Да», ответил я, протыкая банку ножом. «В это трудно поверить».

«Знаешь, я встретил твоего отца пару месяцев назад. Там, в парке». «Да? И как выглядел наш доктор?» «Хуево. По-моему, он меня даже не узнал, Грег».

Я поставил пиво на стол и показал на «Пресижен». «Подай-ка мне эту херовину. У тебя есть еще гитара? Давай, сыграем что-нибудь для твоих предков?»

Снег тихо падал густыми хлопьями; большие снежинки были хорошо видны на фоне белых шаров уличных фонарей.

Я был немного пьян, и медленно шел по улицам окраинного района, где родился и вырос. Уши немели от холода и покалывали. Была уже почти полночь, большинство домов стояли темные, и только тут и там из одинокого окна падал на белый снег желто-оранжевый свет. В Скарборо не было, кажется, и двух одинаковых домов. Здесь были большие трехэтажные особняки в тюдоровском стиле, деревянные дома и дома из красного кирпича. Встречались и маленькие бунгало, построенные сразу после войны для ветеранов. Я проходил мимо бывшего пустыря, где мы играли детьми. Сейчас здесь стояли аккуратные коттеджи, где жили семьи вроде Ричи с Клэр. Мне стало грустно от мысли, что Ричи решил провести всю свою оставшуюся жизнь всего в паре сотен метров от места, где вырос. Такое не для меня. Я сбежал отсюда.

Я потратил почти полчаса, чтобы пройти полкилометра от Данлопов на Кингстон-роуд до дома моих предков. Моих предков? Нет, уже только моего отца.

Я стоял под опавшими кленами и смотрел на большой старый дом, которого не видел уже много лет. Зеленая штукатурка шелушилась и частью осыпалась. Кусок водосточного желоба висел над окном гостиной. Мешки с мусором вдоль тротуара. Было заметно, что все уже стало меняться, и время моей мамы неохотно переходило во время моего отца. Над входом, не шевелясь, беззвучно висели на морозе ее любимые ветряные колокольчики.

Я посмотрел на окно своей бывшей спальни на втором этаже у правого угла дома. В этой спальне, спрятавшись под одеялом с маленьким транзисторным приемником, я сделал открытие, что благодаря атмосфере, определенной длины волнам и ваттам можно слушать станцию WLAC прямо из Нэшвилла. Там работали ди-джеи Хосс Аллен и Джон Ар, чуваки, которые не ставили ничего из «топ форти», а проигрывали какую-то странную, сумасшедшую и тягучую музыку, которую нигде больше не передавали – вроде Джимми Рида, Дэйла Хоукинса или Бо Дидли -, грязную и неумытую. «Музыка для негритосов», говорила моя мама. Пластинки, которые звучали сквозь шипение и треск статики, пульсировали и материализовывались в маленьком динамике рядом с моей головой, рассказывая о сексе, опасностях и Южных штатах. Я начинал фантазировать о жизни в тех краях, и что вообще происходит по другую сторону озера Онтарио? Когда мне исполнилось семнадцать, все было решено – так или иначе я уеду в Америку. Учеба была лишь предлогом обзавестись билетом на самолет. И я был не одинок: тысячи канадских ребят и девчонок лежали в своих спальнях с приемниками под одеялом. Робби Робертсон в Каббаджтауне, Ричард в Стратфорде, Рик – в Симко. Все они ловили сквозь треск и шипение сигнал на средних волнах и думали только об одном: прочь отсюда!

Я стоял еще долго, вбирая в легкие морозный воздух и выдыхая пар в мертвые сучья над головой. Холодные снежинки падали на лицо, поначалу жаля его, а затем таяли, стекая по шее за воротник свитера. Я вспоминал вечера и ночи, когда крики и вопли достигали таких децибел, что мама выбегала из дома, а он плакал и стонал у себя в комнате. Потом через час или полтора она возвращалась и бежала наверх, и наступала тишина.

Наверху зажегся свет в их – нет – в его спальне, на желтые обои упала тень, и я, не помня себя, помчался прочь вдоль по улице в сторону Кингстон-роуд, скользя и спотыкаясь в снегу и грязи. Потом я зашел в бар. А после взял такси и поехал на запад в сторону центра города.

Меньше чем час спустя, как я стоял перед домом отца, лежа на большой кровати («Куин-сайз») с косяком в зубах, я некоторое время наблюдал, как завитки дыма поднимаются к потолку в зеленоватом свете неоновой рекламы «Холидэй Инн» прямо рядом с окном. Потом встал и набрал номер телефона, сказав ему, что мой рейс задержали из-за снегопада, и я прилечу завтра утром. Он продиктовал мне адрес, и я записал его на приветственном письме гостиницы.

Повесив трубку, я взглянул на этот листок. «Холидэй Инн» имел честь приветствовать меня. Блин. Они не могли просто написать, что рады гостю? Они – блядь! – имели честь. Поэтому я набрал номер и решил проверить, соответствует ли их декларация действительности. Паренек, принесший в номер коктейли, был примерно одного со мной возраста, поэтому мне было особенно приятно засунуть двадцатку в нагрудный карман его пиджака и наблюдать, как осветилось его лицо.

«Спасибо, сэр».

«Спасибо Вам, друг мой». Он ушел, и я присосался к первому из трех «Лонг айланд айс ти». Внезапно, из ничего я почувствовал себя счастливым. Как будто с души у меня свалился камень. Как будто это было субботнее утро. Последний день в школе перед каникулами. Я включил радио и услышал Дина Мартина с песней «Little Old Wine Drinker Me», звучавшую по отношению ко мне очень актуально. Я прибавил громкость и протанцевал к окну, подпевая.

Из окна, как на ладони, был виден скайлайн Торонто. Снег прекратился, и стояла тихая ночь с низкой луной на небе. Вдали возводилось множество новых зданий. Блин, создавалось впечатление, что из города хотят сделать второй Нью-Йорк, тут и там виднелись строившиеся на Йондж-стрит небоскребы – железные пальцы, протянувшиеся к луне. Я вспомнил, что, когда был маленьким, кто-то сказал мне про Йондж-стрит: «Это самая длинная в мире улица».

Я стал крутить ручку настройки приемника, чтобы найти рок-н-ролл и услышал голос диск-жокея: «А сейчас – НОМЕР ОДИН в Канаде!», и в небольшом номере громко зазвучала

«She’s a Rainbow». Я исполнил дурацкую джигу Джаггера по комнате, допив первый коктейль и схватив следующий, расплескав содержимое.

Она держала меня за руку и говорила, чтобы я был осторожным и не отходил от нее потому, что улица такая большая, и я могу потеряться.

Stones умолкли, и ди-джей понес какую-то чушь, а я стал крутить ручку настройки, пытаясь найти что-нибудь громкое и быстрое, и поймал Джима Моррисона с «Love Me Two Times», но она быстро закончилась, и я снова принялся искать волну, но там были только треск статики, ток-шоу, реклама…

Она подняла меня на руки потому, что кругом было очень много людей, а мне было всего лет пять или шесть, и она боялась, что меня затопчут.

Зазвучали The Stone Poneys с их «Different Drum»: «You and I marched to the beat of a different drum». Голос девушки был такой чистый и звонкий. Я уже не танцевал. Я стоял у окна и смотрел вдаль, вспоминая.

Вспоминая запах ее волос и приятное прикосновение к моей щеке мехового воротника ее пальто, когда она несла меня на руках, и я хорошо видел с высоты Йондж-стрит. Я сказал ей, что это очень большая улица, и мама ответила: «Да, сыночек, это самая большая улица в мире». И поцеловала меня в кончик носа.

Я не хотел думать об этом, но ничего не мог с собой поделать. Я стоял у окна еще довольно долго, думая о матери, и уже не пил эти дурацкие коктейли, а The Stone Ponys тихо пели позади меня.

Я приехал довольно рано и попросил таксиста остановиться чуть дальше по улице у противоположного тротуара. Отсюда я мог наблюдать за людьми, прибывающими на похороны. Их было немного: с годами мой отец умудрился оттолкнуть от себя почти всех. Здесь была миссис Дернинг и еще несколько старых коллег моей мамы. Приехали тетя Жаклин и дядя Морт (мамина сестра с мужем) и двоюродные братья и сестры. Мне было сложно опознать некоторых из них потому, что, когда я уезжал, они еще были детьми, а сейчас превратились в угловатых подростков с недовольными лицами. Но я узнал сына Джекки Фрэнка – этого придурка - и его сестру Труди. Блин, маленькая Труди. Ей было лет тринадцать, когда я видел ее в последний раз. А сейчас это была горячая штучка. Когда же я видел их всех в последний раз? И вспомнил: ужин у Джекки и Морта на День Благодарения в 1963 году. Пару дней после убийства Кеннеди.

«Ты что, из наружки?» спросил таксист.

Из друзей моего отца я увидел только старого доктора Каллагена, который выглядел так, что именно его было в пору хоронить. Отца я не заметил. Наконец, все отправились внутрь.

Я заплатил и поспешил через дорогу.

Короткий вестибюль пропах запахами мертвых цветов, иссушенных Библий, духов и полированного дерева. Через стеклянную дверь главного входа я увидел отца, сидящего в одиночестве в первом ряду. Родственники мамы расположились позади, полностью его игнорируя, а мамины друзья поступили точно так же и сидели от него слева через проход. Доктор Каллаген сидел позади, отгородившись от всех остальных. Я вошел.

Каллаген, человек, который принимал мои роды, тепло улыбнулся и дотронулся до моей руки, когда я проходил мимо. Тетя Джекки смерила меня взглядом с головы до ног в ужасе от моих джинсов, сапог и чего там еще. Да пошла ты на хуй, пизда старая. Мой отец повернулся, когда я сел радом с ним. Господи, он выглядел просто ужасно – кожа желтая, глаза заплывшие и красные. Волосы - раньше густая седая копна, были какие-то выцветшие и ломкие, а на воротнике его черного пиджака лежал слой перхоти. За годы, что я его не видел, он как-то сжался, будто его внутренности усохли, и весь сложился. Пупырчатая куриная кожа висела вокруг шеи, как будто его внешняя оболочка стала ему велика, как костюм, который ему был тоже слишком велик. Он выглядел, словно старая оплывшая свеча, и я представил себе, чего ему стоило прийти сюда. Чего ему стоило находиться среди всех этих людей.

«Здравствуй, Грег», сказал отец, и тут пастор приступил к процедуре, что-то вещая, а я ушел в себя благодаря завтраку, приготовленному из валиума и «Смирнофф». Я посмотрел на витраж маленькой часовни. Иисус, одетый во что-то светло-фиолетовое с нимбом персикового цвета, положил руку на голову какого-то чувака – апостола, наверное, Марка или Луки, а, может Иоанна -, который восторженно смотрел на него, а Иисус отвечал доброй улыбкой. Зимнее солнце ярко светило в витраж, проходя через квадраты и ромбы рубинового, желтого и голубого стекла. Мои родители были врачами, и нечасто ходили в церковь. Может быть потому, что видели в своей жизни достаточно смертей и связанных с ними страданиями, болью, отчаянием и кошмаром, чтобы иметь сомнения по поводу спасения души. Когда я был маленьким, и мы всем классом ходили в церковь на Пасху и Рождество, я и тогда не чувствовал ничего, кроме ужасной скуки. Когда я вырос, то просто прекратил туда ходить, как и все остальные. Я полагал, что может быть сегодня с моей мамой в гробу, плачем вокруг и алкоголем с транквилизаторами в крови я почувствую то, что положено чувствовать в церкви. Но не почувствовал.

Я вернулся в реальность, когда увидел, что все вокруг встают. Я помог подняться отцу, и мы вместе смотрели, как гроб, клацая металлом по каким-то рельсам – этот механический звук, совершенно неуместный в сочетании с музыкой и плачем, был отчетливо слышен. Гроб скрылся за толстым лиловым занавесом туда, где я полагал, должен был сгореть, охваченный пламенем, но Гарт Хадсон, который начинал играть на органе в похоронном бюро своего дяди, намного позже рассказал мне, что гроб относят на своего рода склад, чтобы сжечь тело позже и простившиеся с близким человеком, выходя из крематория не видели, как черный дым и пепел из трубы разлетается над улицей.

Телефон перестал, наконец, надрываться. Я снова пошел на кухню и заглянул в холодильник: в отделении для овощей проводился, вероятно, какой-то научный эксперимент. Кусок американского сыра, одна сторона которого была покрыта плесенью цвета ржавых медных труб, лежал на полке дверцы. Одно яйцо одиноко и неприкаянно торчало в ячейке в окружении одиннадцати пустых. Полпакета молока, скисшего и склизкого, как слякоть, соседствовало с большой чугунной оранжевой кастрюлей, которую когда-то ставила на стол со словами «А вот и мы!» Кларисса, наша горничная. В кастрюле всегда пузырилось болото тушеного мяса с овощами. Я открыл крышку и увидел липкую черную массу с выглядывающими из нее костями. Что-то приготовленное мамой несколько недель назад. Я задумался, ест ли он вообще, но заметил на стене рядом с телефоном приколотое меню из китайской забегаловки «Хонг Ва».

Единственное, что у него было в большом количестве, это лед. Я высыпал кубики из формочки в стакан и стал искать подходящую бутылку, пока не наткнулся глазами на неоткрытую поллитровку «Баллантайнс». Из его спальни, куда он отправился «вздремнуть», приглушенно доносились звуки телевизора – какие-то аплодисменты и отрывки музыки. Лед потрескивал, тая, среди янтарного скотча, а телефон стал опять трезвонить.

После похорон все должны были отправиться к тете Джекки на кофе, бутерброды и всю херню, но я, глянув на отца – раздавленного, неухоженного и потерянного – решил «нет», хотя и сказал «да», якобы внимательно слушая тетин инструктаж. Я поймал такси, и отец не удивился, когда я назвал его адрес. И вот Джекки звонила и звонила, более взбешенная, вероятно, нашим отсутствием, чем озабоченная его причиной. Я поднес стакан к лицу, вдыхая пары виски, пока не полились слезы и не онемели ноздри, и через минуту телефон звонить перестал.

Канадская зима: одинокий, голый вяз в дальнем конце сада, покрытый ледяной коркой мангал, засыпанный снегом бассейн со ржавыми стальными ступеньками и перилами. Господи, что может выглядеть более пустым, чем пустой бассейн?

Вообще ни о чем не думая, я полез в сумку и вдруг наткнулся на свою записную книжку. Я нашел номер, написанный недавно девчоночьим почерком и протянул руку к телефону на стене. Пять, шесть гудков, а потом женский голос – хорошо поставленный, вежливый, профессиональный - ответил: «Алло, вилла семьи Грей».

«Э-э-э…хай. Можно попросить Скай к телефону?» «Простите, кто ее спрашивает?» «Грег. Грег Келтнер. Я ее знакомый».

«Одну минутку, мистер Келтнер».

Было слышно, как трубку положили на стол рядом с телефоном, потом был звук удаляющихся шагов, отдающихся эхом в большом помещении. Я представил себе стол, ноги и помещение, склоняясь к лакированному антикварному дереву, огромному мраморному холлу и блестящим черным «лодочкам» без каблуков служанки, экономки или секретарши. Долгая пауза, потом быстрые шаги, звук поднятой со стола трубки и запыхавшийся голос «Хай, Грег!»

«Хай. Ты что, откуда-то прибежала?» «Да, нет, не совсем», сказала она, еще не совсем отдышавшись. «Мы пытались играть в теннис, но на улице так холодно. Ну», ее голос зазвучал мягче и нежнее, «как у тебя дела? Как все прошло?»

«Все окей. Все было окей». «Как твой папа?»

«Хорошо. Он сейчас спит. Слушай, когда вы с ребятами собираетесь в Нью-Йорк?» «Я думаю, Джинни и Уоррен приедут сначала сюда, а потом… ОЙ! Отъебись, Эрик!» она рассмеялась, как будто ее ущипнули за задницу или что-то в этом роде. «Извини, Грег, э-э-э…они приедут завтра, и мы выдвинемся послезавтра. Так что, наверное, будем там прямо в день концерта».

«Ну да. Чем занимаешься?» «Так, встречаюсь с друзьями. Все как обычно на каникулах. Скучно».

«Да, у меня то же самое. Мне…» Я замялся, физически ощущая тысячи миль между нами, огромное пространство снега и льда между Торонто и Вермонтом. «Я, наверное, уже завтра уеду. Мы встречаемся в баре, как договорились?»

«Да, это на углу Западной 56-й улицы и…» «Бродвея. Я знаю этот бар. Тогда увидимся там». «Окей. Ты в порядке, Грег?»

«Да. Все хорошо. Просто…я хочу назад, понимаешь?» «Ну да, я тоже хочу. Моя семейка меня уже достала».

«У всех так». Мы посмеялись, но недолго. «Хорошо», сказал я, закругляясь. «Увидимся в Нью-Йорке».
«Отлично. Хорошего полета».

«Спасибо. Да, с Новым годом, между прочим». «И тебя, Грег».
Я повесил трубку. Этот Эрик, блядь. Кто он такой?

Опять зазвонил телефон. Я подумал, может она что-то забыла сказать, и снял трубку. «Хай».
«Грег?» Джекки. Злющая. Блядь. «Если ты и твой отец думаете…»

Я бросил трубку, а потом снял ее и оставил висеть рядом с рычагом. Пошла она на хер. Пусть засунет эти вонючие бутерброды с кофе себе в жопу. Я просто хотел исчезнуть отсюда и оказаться в Вудстоке в нашем дворике. И чтобы было лето.

Я позвонил в офис авиакомпании и взял билет на первый рейс завтра утром. Дело было сделано, но я не чувствовал облегчения. «Будь здесь и сейчас», сказал я себе, как было написано в книге у Алекса. Алекс читал эту книжку, про основы Дзен-Буддизма или еще какую-то херню, о которой как-то говорил Робби Робертсон. Книжка эта валялась у нас дома. Смысл написанного заключался в том, что главной вещью, которой человек должен овладеть, чтобы достичь абсолютного умиротворения и счастья, является умение принять любую ситуацию и смириться со всем, что бы не происходило здесь и сейчас. Если ты не можешь изменить обстоятельства, измени свое отношение к ним. Что-то в этом роде.

Я вышел в сад и закурил сигарету. Сильный холодный ветер сдувал снег и лед с дерева, вгоняя меня в смертельную тоску, тоску, которую я обязан был прогнать.

Через пять минут я был в ванной комнате с лезвием бритвы в руке, туго скрученной двадцаткой и зеркалом для бритья. Потом я присел на краешек ванной с откинутой головой, как будто у меня шла носом кровь, и простонал «О-о-о-о!», втянув в себя спид, который обжег мне горло. Для первой линию я смешал кокаин с героином в пропорции 70 на 30 и сразу почувствовал покалывание, прилив крови к голове и ощущение легкости от кокаина с небольшой примесью зуда и онемения от героина. Я добавил больше грязного китайского герыча во вторую линию – больше, чем, когда бы то ни было -, и она стала бурой, как песок. Я решительно втянул ее в себя другой ноздрей. Господи, это было нечто. Ванная комната стала пылать и пульсировать, все окрасилось в красноватый цвет, и мне показалось, что я сижу внутри розового бьющегося сердца. Я ухватился за край старой чугунной ванны, покачиваясь и хихикая, как вдруг с облегчением оглушительно чихнул. «Будь здесь и сейчас», ласково сказал я сам себе, заваливаясь внутрь ванны. «Будь. Здесь. И. Сейчас».

Я пришел в себя, лежа в ванной.

Не знаю, долго ли он уже сидел здесь на перевернутом ведре в метре от меня, тихо разговаривая и чем-то занимаясь. Что-то горело – я видел оранжевый язычок пламени – в его руках. Голова у меня закружилась, когда я попытался принять сидячее положение, пробудившись после странного сновидения. Во сне было лето, и все собрались на небольшом озерце недалеко от Вудстока: Рик и Ричард, Алекс, Томми, Джонни Беккер, Ховард Аук, Скай и еще какие-то девушки. Даже Робби и Доминик были там. Я плавал в чистой и теплой воде горного озера. Вода была такая прозрачная, что было видно дно. Вдруг на берегу что-то случилось, какая-то возня, я хотел поплыть туда, и не мог. Я пытался дотянуться до берега, хватался за какую-то траву и водоросли, но выбраться не получалось. А тем временем люди бегали туда-сюда в нескольких шагах от меня. Робби видел, что я не могу вылезти на сушу, но даже не пытался мне помочь. Он просто сидел под зеленым деревом, улыбаясь и перебирая струны своей старой акустической Стеллы.

Мой отец продолжал говорить. Пламя погасло, и у него в руках появилось что-то из стекла и стали. «Я до сих пор вижу ее лицо. Все время вижу. У нее были карие глаза».

«Папа», я попытался привстать, но ощущал дикую слабость, чувствуя себя маленьким, блядь, котенком.

«Иногда я слышу, очень отчетливо слышу, как она говорит мне: «Все в порядке. Мне уже лучше. Не беспокойтесь обо мне». Потом…»

«Папа? Я…» «…она начинает сердиться. Кричит на меня, что я погубил ее. Отнял у нее жизнь».

Мое зрение прояснилось, и я увидел, как он аккуратно застегивает прозрачный пакетик на молнии и кладет его в мою сумку. Он поднял что-то сверкнувшее хромом в слабом свете вечернего солнца, пробивающегося через маленькое окно у потолка, и я увидел иглу, тонкую, как осиное жало, как конский волос. Профессиональная игла – сработанная на века. Он затянул зубами ремень и медленно поднес правой рукой наполненный шприц к сгибу левой руки, нацеливая жало.

Его большой палец нажал на поршень: он стал быстро сжимать и разжимать кулак, тяжело выдохнул, и его голова упала на грудь. Так он сидел некоторое время, и только капли воды падали из крана в раковину в полной тишине. Он говорил не о маме. Он говорил о маленькой девочке в больнице, которую убил. То, что случилось, сломало его жизнь и разрушило его личность. В тот роковой день он очень устал и едва держался на ногах, работая вторую смену подряд в реанимационном отделении. Туда доставили несколько детей, пострадавших в серьезной автокатастрофе, и он вколол им слишком много морфина, убив троих или четверых. Я не помню точно. Он не сел в тюрьму; юрист больницы его отмазал. Мама продолжала работать, а он сидел дома пятнадцать лет со шприцем в руке. Она доставала ему наркотики в больнице, если могла, и на улице, если в больнице их достать не получалось. Когда это произошло, мне было семь или восемь лет, и я не могу припомнить, чтобы он был другим. Хотя, иногда в памяти вдруг всплывает картинка еще живого отца – не привидения -, танцующего с мамой в комнате под музыку какой-то старой пластинки, показывающего мне на большом глобусе у него в кабинете страны, где он побывал. Сложно что-то вспомнить из жизни, когда тебе еще не исполнилось четырех или пяти лет, поэтому все мои воспоминания о нем ограничились тремя-четырьмя годами. Это немного. Может быть, сейчас мы сумеем вместе что-то изменить к лучшему?

Я с трудом поднял левую руку над ванной и протянул ее к нему. Голубые вены - под молочной кожей. Вены были девственные, в прекрасном состоянии. Интересно, как выглядят его вены? Как сыр с плесенью? Как пыль? Ржавчина? Мы довольно долго смотрели друг другу в глаза прежде, чем он встал, подошел и присел на край ванны. Он завязал мне руку и нежно провел пальцем по вене, создавая какую-то безумную пародию на отца, купающего своего ребенка.

«Это было давно, папа». «Нет, сынок. Недавно».

Когда я был маленьким, мне всегда хотелось, чтобы он называл меня «сыном». А он почти всегда говорил «Грег», и я помню, что просто таял от обращения «сын», ощущая свою близость к нему. Потом был только «Грег», и, со временем, все более замыкаясь в себе, он вообще перестал меня как-то называть.

Профессионально, как врач, он ввел иглу в толстую вену на локтевом сгибе и надавил на поршень, впервые делая мне инъекцию героина.

Я увидел салют в теплом летнем небе.

А потом – пленку, горящую в кинопроекторе. Белое пламя.
Черная дыра.

Восьмая

«We’re gonna put away all of our tears»

Свет погас, и раздался рев толпы. «Господи! Посмотрите, это он!» закричала, срывая голос, девушка позади нас. Скай и Джинни прыгали и хлопали в ладоши, а мы с Алексом свистели, когда Дилан поднялся на сцену Карнеги Холл в сопровождении Робби и Рика. В старый театр набилось несколько тысяч зрителей, и воздух дрожал от аплодисментов и ожидания.

Люди просто не могли в это поверить. Он не выступал в Америке почти два года, и все думали увидеть нечесаные кудри, темные очки и дергающийся Телекастер. Но все было по-другому: короткие, аккуратно зачесанные волосы и консервативный костюм темного неброского цвета.
Дилан из Вудстока, с пластинки John Wesley Harding.

Отсчитав положенные one, two, three, four, они начали с песни Гатри «I Ain't Got No Home», причем жестко; Робби выдавал короткие солирующие фразы, Дилан играл ритм на большом старом Мартине, а сияющий Рик раскачивался и подпрыгивал с бас-гитарой - его пальцы так и порхали вверх и вниз по грифу. Ричард и Гарт склонились над своими клавишами по обе стороны сцены. Мы в первый раз увидели на сцене Левона – было видно, как ему нравится выступать. С откинутой назад головой, он смотрел прямо в прожектора, подпевая в висящий у него над плечом микрофон, и его руки летали над искрящейся ударной установкой. Сцена была небольшой, и во время припева Рик наклонялся к Дилану, и пел в его микрофон, направляя гриф гитары наискосок в зал.

Было здорово снова быть в Нью-Йорке. Я чуть не заплакал накануне, когда мы пошли на посадку, и под крылом самолета неожиданно вынырнул серебристый силуэт Манхэттена; двести тонн металла пробивались сквозь холодные зимние облака вниз, чтобы следовать серой ленте Гудзона. (Я проснулся в ванне на рассвете, отца не было, он снова превратился в привидение и исчез где-то на втором этаже дома. Набирая номер такси, я думал о том, случилось ли все наяву, или это был сон. Потом я закатал рукав рубашки и увидел красное пятнышко, как укус пчелы, на сгибе локтя).

Прилетев, я взял такси и поехал в центр прямо к Дейву, у которого хотел приобрести кое-что на вечер. Я перешагнул через пару чернокожих детей на лестничной клетке, когда поднимался наверх и долго звонил в квартиру, где гремела музыка. Он открыл дверь в длинной шубе, ушанке и шарфе вокруг шеи. Я присвистнул. «Вау. По какому поводу такой прикид?»

«Отопление, блядь, отключили. Хозяин – пидарас!» Мы пошли на кухню. Музыка – если этот металлический скрежет можно назвать музыкой – орала на неимоверной громкости в спальне Дейва. В квартире были люди. Создавалось впечатление, что я пришел под занавес вечеринки, которая продолжалась приличное время. Дейв сказал мне что-то.

«Что?» Я приложил руку к уху, чтобы лучше услышать его среди этой какофонии. «ХОЧЕШЬ ПИВА?» «Да, спасибо». Сосед начал барабанить чем-то в потолок или стену.

«Как у тебя дела?» спросил он по дороге на кухню. Там на полу лежала девушка без сознания.
«Я уезжал домой. У меня мама умерла».

«Херово», сказал Дейв, открывая холодильник, с интонацией, как будто я поведал ему, что меня оштрафовали за неправильную парковку. «Фак!» заорал он вдруг со злобой. «Мэллори! МЭЛЛОРИ, ТЫ ЕБАНАЯ ПИЗДА!» кричал он на девушку на полу. Она была в полной отключке. Чистый труп, бля. Дейв поднял за волосы ее голову – тонкая нить слюны соединяла рот с грязным линолеумом – и заорал ей в ухо: «КТО ВЫПИЛ ВЕСЬ МОЙ ХЕЙНЕКЕН? КТО, БЛЯДЬ, ВЫПИЛ ВЕСЬ МОЙ ХЕЙНЕКЕН? ТЫ, БЛЯДЬ НАРКОМАНСКАЯ!» Ничего. Ноль. Музыка за дверью была полный идиотизм. Какой-то бедлам – просто пульсирующий скрежет и шипение. Сквозь этот ужасный шум пробивалась, видимо, разломанная пополам гитара. Дейв отпустил волосы, и голова девушки громко стукнулась об пол. Девушка тихо застонала.

«Извини, старик», сказал Дейв, протягивая мне банку «Бада». «Эти наркоманы взяли привычку пить мое пиво».

«Что?» «Я СКАЗАЛ…»

«ДЕЙВ! ВЫКЛЮЧИ ЭТУ ХЕРНЮ НА ХУЙ!» «Шшшш…чувак», сказал он, приложил палец к губам и кивнул головой на дверь. «Там Лу.

Уже несколько дней. Это первая прессовка его нового диска». Блядь, этот хер здесь. Мне только этого не хватало. «Тебе что, не нравится?» спросил Дейв, кивая в такт музыке.

«Нет, чувак. Это…» Я прислушался. Кто-то сбросил ударную установку с лестничной площадки вниз, и отрешенный голос повторял все время одну и ту же фразу. «…какая-то хуйня, Дейв». Я рассмеялся.
«К этому надо привыкнуть», сказал он, защищаясь.

Ага, как к герпесу. «Слушай, Дейв, извини, у меня мало времени, чувак. Мы собрались на концерт Дилана в Карнеги Холл и…»

«Правда? Концерт сегодня? Можешь меня провести?» «Может быть. Да. Я…я позвоню тебе позже».

«Окей, спасибо. Эй, Лу, это Грег», сказал он зашедшему на кухню Риду. Даже в такой холод тот потел в своей черной кожаной куртке и темных очках.

«Мы встречались. Хай, Лу. Классная музыка», сказал я, вежливо улыбаясь и показывая большим пальцем себе за спину на дверь, откуда раздавались леденящие кровь звуки. Он никак не отреагировал и подошел к холодильнику.

«Грег идет сегодня на Боба Дилана», продолжал Дейв, «на этот концерт в память Вуди Гатри в Карнеги Холл».

«Да?» пробурчал Лу, всегда и всем недовольный. «Ебать я хотел вашего Боба Дилана. Ебать я хотел Вуди Гатри. И тебя тоже». Он выудил из холодильника какую-то бутылку и пошел назад в спальню к своей ебанутой музыке.
«Извини, чувак», сказал Дейв. «У него неприятности с Джоном».

«Да ладно. По рукам?» спросил я, зевнув, и протянул ему скрученные в трубочку пятидесятидолларовые купюры.

Тем временем на сцене звучала последняя песня - «Grand Coulee Dam» -, Скай, Джинни и другие девушки танцевали в проходах, публика кричала и свистела. Никто не издавал возмущенных звуков «Бу-у-у-у», хотя рядом с нами несколько верных поклонников фолк-музыки – сорокалетние серые и скучные придурки - возмущенно качали головами при виде подпрыгивающих под музыку Вуди Гатри девчонок. Один из них, толстый, поймал взгляд Алекса и грустно сказал: «Нельзя ли вести себя прилично?» Алекс, обкуренный и пьяный после ирландского бара за углом, где мы собрались перед концертом, обнял мужика, громко чмокнул того в щеку и поспешил к Скай и другим девчонкам, вихляя задом. Мужик вытирал щеку и качал головой, скорбно наблюдая, во что превратился фолк.

После концерта мы сгрудились у сцены, а фолки, хиппи, хипстеры и другие лузеры ушли. Спустя некоторое время к нам вышли Рик и Ричард и повели нас в гардеробную. У двери, ведущей за кулисы, плакала девушка и умоляла охранника: «Я должна увидеть Боба Дилана. Я должна!» Ричард обнял меня за плечи и провел внутрь. «Ну как?» спросил он тихим голосом.

«Блин, это было великолепно. Вы просто…» «Нет…» сказал он, «…я хотел…»
«А-а-а…тяжело, чувак. Тяжело». Он сдавил мне плечо.

Большая гардеробная была забита участниками концерта и их знакомыми. Здесь была Одетта, Пит Сигер, Джуди Коллинз, Арло Гатри. Я заметил Гроссмана, что-то объясняющего фотографу. Блин, этот мужик был всегда чем-то занят. Подошел, улыбаясь, Левон и спросил: «Что-нибудь выпьешь?» Там стояли подносы со льдом, пивом, лимонадом и белым вином. Я представил себе, что подумал бы обо всем этом Вуди Гатри, человек, который не раз добывал себе еду из помоек. Но я заморачивался недолго и взял протянутую мне Левоном банку пива.

«Шикарный концерт, чувак».

«Ну, мы играли жестковато, хотя, похоже любителям фолка понравилось. И я скажу тебе вот что, сынок: играть перед такими зрителями куда приятнее, чем, когда тебя освистывают ебанутые битники! Прошу прощения за мой французский, мисс», галантно обратился он к Скай, которая захохотала от такого старомодного извинения.

Недалеко от нас Дилана окружила группа молодых студентов. Одна из них, потрясающе красивая девчушка, одетая в батик всех цветов радуги, о чем-то очень серьезно его спрашивала, а ее длинноволосый друг в пончо и лимонных вельветовых клешах записывал ответы в блокнот. В своих очках и костюме, Дилан слушал и кивал, не смотря им в глаза, и вообще напоминал священника во время исповеди. Левон хохотнул: «Чувак, эти дети постоянно спрашивают старину Боба про его отношение к войне во Ви-еет-наааме. А он рассказывает им о Чарли Джое». Чарли Джой: столяр и мастер на все руки в Вудстоке. Мы захохотали.

Другая девица, какая-то изможденная, в психоделических шмотках, вся в ярких побрякушках и с индейскими ленточками в волосах, подошла к беседующим Робби и Рику и, перебив их, спросила: «Ребята, вы из группы Дилана?»
«Да», ответил устало Робби в тысячный раз.

«Можно спросить?» Они молчали в ожидании вопроса. «Почему вы так смешно одеваетесь?»

Ребята – в своих темных костюмах и шляпах – посмотрели на нее, этого фрика из Ист Вилледж, и заржали. Ну, что вообще можно ответить этим ебанько?

Позже все отправились на вечеринку в Центральный Парк в дом Дакота. Однажды я был здесь, когда отвозил травку по поручению Мэнни одному гомику-телепродюсеру, который еще и приставал ко мне. Вечеринка была у актера Роберта Райана, в одном из тех мест на Манхэттене, которые показывают в кино или по телевизору: огромная квартира с высоченными потолками и широкими окнами, выходящими в парк. В общем, нечто. Алекс даже присвистнул, когда зашел внутрь.

В начале концерта Райан читал выдержки из автобиографии Гатри и играл в фильме Ли Марвина «Грязная Дюжина», который вышел на экраны в прошлом году. Выглядел он здорово. То есть, ему было лет семьдесят, но у него все еще был этот шарм настоящего мужчины пятидесятых годов. Скай напросилась сюда, соврав с невинным видом, что всю жизнь мечтала его увидеть. Собравшиеся здесь были постарше нас хипстерами, и мы уединились в уголке на диване. Я увидел Робби, который проходил мимо с сигаретой и выпивкой в руках. Наши глаза встретились, и мне показалось уместным что-то сказать. «Прекрасный концерт, Робби».

«Спасибо», кивнул он.

«Здорово, наверное, снова играть на сцене?» «Да, знаешь…», он остановился, оглядывая комнату. Я сделал глоток, и тут, совершенно неожиданно он добавил: «…мне жаль, что произошло с твоей мамой».

«Да, спасибо». Больше мне ничего не пришло на ум. Мне всегда было сложно говорить с ним – эти семь слов в сумме соответствовали приблизительно всем его словам, адресованным мне за время, что мы знали друг друга -, поэтому я лишь грустно кивнул. «Да, и…», начал я, вспоминая, как он сказал однажды, что Velvet Underground – полное говно, и, собираясь рассказать историю с Лу Ридом сегодня у Дейва, но кто-то его окликнул, он извинился и пошел прочь.

Я поставил свой стакан на столик и подмигнул Ричарду: «Не хочешь сходить в дабл и принять кое-чего?»

«Я с тобой», ответил он, осушил бокал и оперся на мои плечи: «Вперед, чувак». Рик просек лужайку и посмотрел на нас, подняв бровь. Я кивнул ему, чтобы тот шел за нами, а он кивнул Скай, и мы гуськом вчетвером стали пробираться через холл. Рик приоткрыл одну из дверей и оказался в спальне. Ричард приоткрыл другую и обнаружил ванную комнату. «Прошу в мой кабинет», сказал он.

Через пять минут мы вывалились оттуда, смеясь и пританцовывая, и буквально врезались в Роберта Райана. «Здравствуйте», очень вежливо произнес он, совершенно точно не представляя, кто мы, блядь, такие. Рик протянул руку: «Мистер Райан? Рик и Ричард, играем в группе Боба Дилана. Кажется, мы уже встречались».

Райан улыбнулся. «Конечно, конечно, спасибо, что пришли».

Скай тоже внесла свою лепту. «Мистер Райан», пропела она, хлопая длинными ресницами, «я хотела сказать, что Вы просто волшебно сыграли в фильме Билли Бадда. Просто волшебно».

«О, спасибо большое, дорогая», галантно поблагодарил Райан.

«Точно, и мы все просто в ахуе от «Грязной Дюжины», добавил я, показывая на Рика с Ричардом, и тыча себя пальцем в грудь.

«Ну», смущенно рассмеялся Райан, разглядывая нас и размышляя, не разыгрываем ли мы его, «это мой хлеб насущный. Пожалуйста, прошу меня извинить. Чувствуйте себя, как дома. Здесь есть, на что посмотреть». Он поспешил в холл, спасаясь, очевидно, от этих обдолбанных маньяков. А мы проследовали в небольшую гостиную. Здесь стоял черный лакированный кабинетный рояль, Ричард сел за него и взял несколько аккордов, проверяя, настроен ли он. Рик, Скай и я уселись на большой диван, я – посередине. «Чуваки», сказал я, «вы, наверное, уже устали от того, что вас постоянно называют «группой Боба Дилана?»

«Скоро все изменится», сказал Рик. Они все-таки подписали контракт с Capitol, назвав себя – блядь - The Crackers, и начали работать над собственной пластинкой в Нью-Йорке пару недель назад. Они планировали закончить ее в Эл.Эй. в знаменитой башне «Capitol, похожей на уложенные друг на друга автомобильные покрышки.

«Вы уже определились с песнями?» «Практически, да».
«Bessie Smith»? «Katie’s Been Gone»?

«Нет, мы выбрали композиции поновее, то, что написали Ричард и Робби, может, еще пару вещей Боба из подвала…» Блин, если они выкидывают такие песни, что же тогда, блядь, будет на пластинке? «Эй, Ричард, спой что-нибудь свое для Грега».

«Не-ет».

Он продолжал бренчать на рояле, какие-то случайные ноты, незаконченные музыкальные фразы. Но вот вернулась Скай и принесла бутылку рома, мы еще выпили, вдохнули в себя пару линий и уговорили-таки Ричарда спеть что-нибудь. Он сказал, что не будет петь свои песни – ему не нравился текст -, а споет одну из вещей Боба, которую они выбрали для пластинки. Он повернулся на табурете, и сидел к нам в профиль, нажал на педаль, опуская струны, спел пару нот в поисках тональности, забираясь все выше, пока не дошел до дрожащего фальцета. Потом он закрыл глаза, мягко взял аккорд, втянул в себя воздух и запел:

«They say everything can be replaced…»

Он пел эти слова, наверное, в первый раз не в подвале среди цемента и металла, пел только для меня, Рика и Скай. Это был гимн. Музыка плыла над нами, как прощение, как снег, падающий в Центральном парке черной январской ночью. Когда наступило время припева, Рик наклонился вперед с опущенной головой и тоже с закрытыми глазами: голоса двух двадцатичетырехлетних парней – пьяниц, наркоманов, бабников -, звучали старше и мудрее, и так петь они, в общем, не имели никакого права.

«I see my light comes shining, From the west down to the east…»

Несколько человек пришли из холла, стояли и слушали. Их было немного. Я думаю, если бы за роялем был Дилан, сюда прибежало бы – Блядь! – пол Нью-Йорка потому, что Рик и Ричард не были настоящими знаменитостями. Они были всего лишь статистами на балу шоу-бизнеса. Из дальних углов огромной квартиры доносился шум веселья, все разговаривали и пили, как обычно, а в паре шагов от нас происходило что-то необыкновенное.
Финальный аккорд затихал, когда Ричард вложил последние эмоции в слова:

«I shall be released…»

Слушать эту песню, вспоминая все пережитое за последние несколько недель, было, как получить удар кулаком в солнечное сплетение, и мне показалось нелепым, что на этот шедевр ушло меньше времени, чем на приготовление яичницы, курение сигареты или заправку машины.

Он убрал пальцы от клавиш и бросил на нас, пожав плечами, быстрый взгляд. На короткое мгновение наступила тишина, а потом все – я, Рикки, Скай, какая-то пара в дверях – начали хлопать. Ричард пробормотал что-то смущенно и закурил сигарету (а я заметил, что он оставил предыдущую догорать на дорогущем лакированном рояле Райана), кивая хлопающей в ладоши небольшой аудитории. Я повернулся, чтобы что-то сказать Скай и увидел, как она быстро уходит из комнаты, изо всех сил стараясь не перейти на бег.

Какой-то мужчина, стоявший в дверях, подошел, представился, пожал Ричарду руку и стал расспрашивать его о музыке. Рик повернулся ко мне и с улыбкой произнес: «Охуенно поет чувак, правда?»

«Да», сказал я тихо, еще в оцепенении, как будто песня опустошила и одновременно очистила меня, «Чувак поет охуенно».

Девятая

«Hear the sound Willie Boy…»

Где-то неделю спустя после Карнеги Холл я собирался поехать в Нью-Йорк забрать кое-что, и тут позвонил Ричард и спросил, могу ли я подогнать ему спид. Они работали по ночам в студии, и он хотел себя взбодрить.

Мы договорились встретиться на углу Седьмой и Западной 5-й улицы. Я вышел из метро, щурясь от яркого солнца. Это был один из тех зимних дней, когда светило июльское солнце на фоне январского мороза, и город сиял свежестью и чистотой. Я опаздывал и бежал, лавируя между людьми в час обеденного перерыва – секретарши и мистеры джонсы, несущие в руках прозрачные мешки из химчистки и сэндвичи -, и тут увидел Ричарда, облокотившегося на телефонную будку прямо напротив Карнеги. Он был в темных очках с коричневым пакетом в руке и читал газету с таким видом, будто весь этот мир был ему по херу, понимая, вероятно, что пробегающие мимо люди, пялятся и злятся на него за эту демонстрацию похуизма, за то, что ему на них насрать вместе с их клиентами, хит-парадами и электричками на работу и с работы. Пусть кто-нибудь скажет мне, что Ричард Мануэль не выглядел крутым, облокотившись на будку среди всех этих обычных людей, читая газету и отхлебывая что-то из спрятанной в коричневый бумажный пакет бутылки.

«Эй, чувак», сказал я, выбираясь из толчеи, и кажется немного напугал его. «Как дела?» Мы крепко обнялись, привлекая еще больше внимания, и он снял очки. Вид у него был усталым. «Как идет запись пластинки?»

«Отлично, чувак. Хочешь пойдем, и ты послушаешь?» спросил он.

Я никогда не бывал в студиях звукозаписи, но большого желания идти в какой-то закуток, где собрались Робертсон, Гроссман и иже с ними, чтобы те пялились на меня, у меня не было. «Я не знаю…Может…»
«Все в порядке. Там сегодня только я, Гарт и Джон».

Студия – A&R – находилась всего через пару домов отсюда. Мы поехали наверх на старом лифте, в котором пахло машинным маслом и теплыми шестернями, со скрипучей решетчатой дверью. Откуда-то сверху из пыльной шахты с эхом разносилась органная музыка. Я протянул Ричарду завернутые в бумагу тридцать маленьких розовых таблеток амфетамина, которые Ричард так любил. «Супер», сказал он, доставая горсть купюр из джинсов, стараясь их посчитать, и роняя на пол десятки и двадцатки. «Сколько я тебе должен?»

«Не беспокойся. Просто подари мне пластинку, как закончите, хорошо?» «Блин, Грег, я тебе и так бы ее подарил. Спасибо…» Я нагнулся, поднял с пола шестьдесят долларов – органная музыка играла все громче, ближе – и засунул ему их в карман рубашки.

«Будь аккуратнее с бабками в Нью-Йорке, чувак». Иногда Ричарду нужна была заботливая мама, даже такая, как я.

«Господи, это всего лишь деньги».

Лифт спазматически остановился, и мы вошли в огромное сумрачное помещение, вроде большого амбара с трубками дневного света высоко над нами. Музыка стала оглушительной, и я увидел Гарта в дальнем углу за органом, извлекающего невероятные звуки наподобие водоворота, кружащегося в этом гигантском пустом пространстве. Гарт водил головой вперед-назад с закрытыми глазами, затерянный в каких-то недоступных простым смертным сферах. Звук был такой, словно пять человек играли каждый на нескольких инструментах.

Установка Гретч Левона стояла посередине помещения, огороженная экранами, скорее всего, подумал я, для изоляции звука. Тарелки мерцали и шипели, когда начинали подрагивать от органного ветра, создаваемого Гартом. Тут же были несколько фендеровских усилителей, поставленных один на другой впереди ударной установки, и Телекастер Робби, прислоненный к ним. Я пошел за Ричардом в конец зала, где стоял огромный концертный рояль со следами пребывания за ним Ричарда: сигаретные пачки, бумажные стаканчики, банки и бутылки, листы бумаги с нотами и текстом, пепельницы. Он сел на табурет перед роялем и запил две таблетки, которые я ему дал, холодным черным кофе, скривившись и качая головой, проталкивая их внутрь. Внезапно Гарт прекратил играть – сразу наступила мертвая тишина – и прошлепал разутыми ногами в направлении одного из пультов, напевая какую-то мелодию и помахав нам рукой. «Ты выглядишь уставшим, чувак», сказал я Ричарду.

«Да, мы работаем каждый день допоздна. Я…» он запрокинул голову, глядя в потолок, так что в каждом из глаз отражался яркий светильник, «…смешно. Я скучаю по Джейн, знаешь…». Я никогда не видел Джейн, бывшую подругу Ричарда, его любовь, но он рассказывал о ней пару раз, когда напивался и чувствовал себя одиноким. Он говорил, что Джейн была безумно красива - молоденькая шведская модель -, когда они познакомились в Торонто несколько лет назад. Они были вместе всего несколько месяцев до того момента, как Боб Дилан ворвался в жизнь The Hawks и увлек их в кругосветное путешествие, изменившее для них все. Но нельзя сказать, что он так уж сильно и скучал по ней тогда.

«Правда? Она встречается с кем-нибудь?» Он покачал головой. «Вроде, нет. У нее был парень, но она от него ушла». «Почему бы тебе не позвонить ей?»

«Мы иногда разговариваем по телефону, но я не знаю, со всем этим…», он показал рукой на усилители, динамики и провода. «…и скоро, наверное, мы опять отправимся в турне, когда выйдет пластинка. Такая жизнь не для семьи. По-моему, ничего не получится. Знаешь, давай это останется между нами?»

«Есть только один способ, все выяснить…» «Да…» Он сыграл несколько высоких нот, которые разлетелись по залу, и посмотрел вдаль. Я не совсем понимал, как такой парень, как Ричард – известный музыкант с контрактом, записывающий пластинку, симпатичный – может быть порой столь одинок. «Эй», сказал он вдруг, «давай послушаем музыку».

Через несколько толстых дверей мы прошли в маленькую комнату, под завязку набитую приборами, шкалами, циферблатами, тумблерами и кнопками. В комнате находился приятный парень невысокого роста примерно нашего возраста, который сидел за микшерским пультом. Я вспомнил, что видел его как-то в «Динис». «Эй, Джон», сказал Ричард, дотронувшись до его плеча. «Это Грег, наш хороший друг из Вудстока».

«Приятно познакомиться, Грег», сказал парень, протягивая руку.

«Хай», ответил я, пожимая ее, и мы с Ричардом сели на стулья позади него. Лавина органных звуков, сильных и чистых, хлынула из динамиков напротив нас, а потом послышался искаженный эхом голос Гарта: «Так лучше, Джон?»

«Так намного лучше, спасибо, Гарт. Окей, отмотаем немного назад и послушаем». Он нажал на кнопку, сдвинул несколько ползунков на пульте, звук органа Гарта заполнил комнату, и сам Гарт появился на пороге. Я встал и предложил ему стул, но он улыбнулся и показал глазами, чтобы я снова сел. Он наклонил голову и закрыл глаза, а Джон прибавил громкости. Я никогда в жизни не слушал ничего подобного; это звучало, как месса, как классическая музыка, как саундтрек к фильму ужасов, и рок-концерт одновременно. Около полуминуты звук нарастал и нарастал, становясь все более запутанным и безумным по мере того, как Гарт добавлял новые ноты и текстуру, сгущая мрак и заостряя мелодию. Я обернулся и посмотрел на создателя всего этого. Тот стоял позади меня, улыбаясь и постукивая себя по зубам маленькой отверткой. В твидовом пиджаке с окладистой растрепанной бородой и высоченным лбом он напоминал нечто среднее между генералом Грантом и профессором археологии престижного университета. В конце концов, когда органной волне уже просто некуда было подниматься, вступили ударник с гитарой, и все соединилось в один могучий поток.

«Господи помилуй», сказал я, даже не пытаясь сдержать эмоции. «Как ты это делаешь, чувак?»

Гарт улыбнулся: «Мне немного помог Иоганн Себастьян», и отчалил назад в студию. «Джон Себастьян? Джон Себастьян из The Lovin’ Spoonful?», сконфуженно переспросил я. «Иоганн Себастьян», поправил Джон. «Бах. Начальная прогрессия – это что-то вроде
риффа в токкате и фуге до-минор Баха. А потом Гарт переходит уже к своему сочинению».

«Эти дети рок-н-ролла вообще ничего не знают, Джон», рассмеялся Ричард, Джон прибавил звук, и вступил вокал, а я опустил голову, закрыл глаза и слушал.

Этой весной, весной 1968 года они действительно стали прибывать.

В апреле долгая ледяная зима в горах, наконец, отступила – почки, бутоны, листья, открытые настежь окна в домах -, и из Нью-Йорка повалили хиппи в своих «Камаро», «Пинто» и «жуках»; с постельным бельем, гитарами, коллекциями пластинок и цветами в горшках в чемоданах и на задних сиденьях. Они приезжали на микроавтобусах Фольксваген и универсалах. Прогуливаясь по Тинкер-стрит, ты замечал номера из Висконсина, Калифорнии, Флориды и Вашингтона.

Вечером в выходные дни стало проблемой найти свободный столик в «Тинис» или «Кафе Эспрессо», а прислушавшись к разговорам, тебе не приходилось долго ждать ключевых слов: «Боб Дилан». Они все носили новую униформу: батик, клеши от колена, кафтаны, бисер и очки с разноцветными стеклами. У нас – у меня, Алекса и Томми, и ребят из The Hawks - была другая одежда. Мы были местными: черные рубашки и куртки, узкие джинсы и не очень длинные волосы. Среди пестрого океана длинноволосых мы выглядели сотрудниками – блядь – похоронного бюро.

Несмотря на то, что по части поесть и выпить пива все стало приличным геморроем, я должен был признать, что новенькие весьма способствовали развитию моего бизнеса. Такой-то и такой-то говорил своему другу как-его-там, что он приобрел у местного чувака допинг, и очень скоро звонил телефон, и какая-нибудь радостная девушка-хиппи или нервный студент просили меня дать им что-нибудь «взбодриться».

Некоторое время спустя Алекс и Джонни Би. уже совершали, заменяя меня, регулярные рейсы в Берсвилль и Соджертис, доставляя товар в отдаленные деревянные дома в лесу на склонах гор. И очень скоро мы превратились в самую настоящую фирму, а мои доходы увеличились: в тайнике в шкафу у меня была спрятана коробка из-под ботинок, в которой лежали шесть тысяч долларов – охуительно серьезные деньги по тем временам. Я купил черный «Корвет» шестьдесят пятого года - последнюю модель «Стингрэй» с инжектором (Левону нравилась эта машина, и он купил себе чуть позже такую же, только в золотом металлике) – и первую действительно хорошую гитару. Это был старый Мартин с номером 0017 выпуска 1938 года, с небольшим корпусом. У Дилана была такая же.

Единственный минус я видел в том, что надо было ездить в Нью-Йорк уже каждый четверг и возвращаться с бардачком, набитым под завязку стимуляторами, транквилизаторами, коксом, герычем и пятью-шестью сортами травы. Я пытался было убедить Дейва продавать мне товар более крупными партиями, чтобы не мотаться к нему так часто, но он боялся держать дома такое количество наркоты, а зная образ жизни Дейва, я не имел права его упрекать. Поэтому я все чаще появлялся у черных ребят на 10-й авеню, чтобы приобрести более тяжелые вещи. У них это дело не переводилось.

Был ранний вечер, и мы в первый раз в этом году сидели на веранде – Алекс, Сьюзи, за которой он ухаживал, маленький Томми и я –, пили пиво и передавали друг другу крепкую тайскую палочку. Окна в гостиной были открыты, и оттуда звучал первый альбом Buffalo Springfield. Солнце садилось за линию леса, и было заметно, что он зазеленел. Днем прошел дождь, настоящий чистый апрельский ливень, и в коротких промежутках тишины между песнями было слышно, как с забора и сосен вокруг дома падают капли в лужи и бочку с дождевой водой.

Откуда-то с Огайо-Маунтин-роуд послышался шум мотора, который затих у поворота на нашу улицу, чтобы затем взвыть на высоких оборотах. Одновременно раздался визг покрышек, как если бы кто-то слишком быстро вошел в поворот. Алекс посмотрел на меня, улыбнулся и сказал: «Вот разъебай». Двигатель взревел, и я покачал головой, когда мой «Корвет» вынырнул из-за деревьев, устремившись к дому с Джонни Би. за рулем. Он резко затормозил, вывернув руль, и автомобиль, описав полукруг, застыл у входа, выбросив фонтан гравия и грязи из-под широченных колес. Он вылез из машины с широкой улыбкой на лице и взбежал по ступенькам с триумфально поднятыми руками. «И снова Хуан Мануэль Фанхио первым увидел клетчатый флаг! Хай Алекс, привет, бэби…» Он растрепал волосы Сьюзи.

«Я тебе уже говорил, чтобы ты так не гонял на моей машине, раздолбай». «Расслабься, чувак, я все сделал». Он снял с себя шарф и бросил мне на колени тугую связку купюр. «Как ты вовремя, малыш», сказал он, выхватил из рук Томми банку пива, которую тот только что открыл, и присосался к ней.

«Эй, ты что, охуел, чувак?» закричал Томми. «Сам ходи за пивом, Джонни!» Джонни не отрывался от банки, намереваясь, видимо, выпить все до последней капли. «Ты что, не слышал, мудель? Не смей пить мое пиво! Не. Пей. Мое. Пиво».

Я пересчитал деньги. «Должно вроде быть больше?» «Если ты…если ты допьешь мое пиво, Джонни…» Джонни допил пиво, смял банку и громко рыгнул. «Сволочь», сказал Томми и снова отправился на кухню.

«Да, должно было быть больше», сказал Джонни и сел на стул Томми, прикуривая сигарету, «но этот парень, ну, ты знаешь, со Спенсер-роуд…ну, длинноволосый? Донни, кажется».

«Донни на зеленом «Камаро?» уточнил Алекс. «Точно, он».

«Ну?» сказал я.

«У него была только половина денег. Он сказал, что отдаст тебе завтра вечером в «Динис». Сказал, что тебя это устроит». Он взял у меня Мартин и сыграл сочный аккорд. «Тебя же это устраивает, чувак? Он хороший парень».

«Что значит «устраивает»? Хуй мамин должен был мне позвонить. Ты должен был мне позвонить».

«Да-да. Но что мне было делать? Любители травки, они же непредсказуемые». Он посмотрел на лес и закат солнца. «Классный вечер, правда?»

«Очень красиво», сказала Сьюзи. Вернулся Томми с новой банкой пива в руке. «Спасибо, Ти.», пошутил Джонни, потянувшись за банкой.

«Блядь Джонни, ты сидишь на моем стуле!» «Эй», обратился Джонни ко мне, игнорируя Томми. «Я только что видел твою подружку в

«Кафе Эспрессо». Как ее зовут…Скай?» «Он хотел бы, чтобы она была его подружкой», сказал Алекс. Скай не показывалась здесь несколько месяцев. Однажды она написала мне, что должна сосредоточиться на учебе, иначе ее выпрут из Колумбийского университета. Я не рассчитывал, что она окажется здесь еще и потому, что Рика тут не было: The Hawks – The Crackers – The Honkies или как они себя еще теперь называли (новое название группы для дебютной пластинки появлялось чуть ли не каждую неделю), все еще были в Калифорнии. «Скай Грей?» спросила Сьюзи. «Девчонка из Вермонта? Она такая красивая».

«Как будто мы сами этого не заметили, бэби», сказал Джонни. «Так куда вы собирались пойти пожрать, халявщики?»

«Сдается мне, что место уже определено», сказал Алекс, улыбаясь.

«Фак. Мы с ней просто друзья», ответил я, поднимаясь. Алекс и Джонни заржали. Когда я уходил, Джонни заиграл на гитаре «My Girl», а Алекс запел: «What can make me feel this way…», перекрывая Стивена Стиллса из колонок. Я стал подниматься по лестнице темнеющего дома, чтобы переодеть рубашку.

Когда мы завалились туда, я постарался придать себе вид, будто ее появление здесь оказалось для меня полным сюрпризом, и не верю своим глазам, заметив, что она машет нам рукой, увидев направляющихся в бар Джонни и Алекса. Она была вместе с Джинни, Грейс и еще парой девчонок из Нью-Йорка, на ней была черная в обтяжку водолазка, а на голове бирюзовый платок вроде банданы. Я подошел к ним, и Скай постучала по стулу рядом с собой, чтобы я на него сел. Она уплетала жареную курицу, отрывая от косточек мясо своими великолепными зубами, и ее пальцы были липкими и блестящими от жира. Скай что-то говорила и смеялась. Я заказал себе то же самое. Кажется, она загорела. «Кажется, ты загорела», сказал я.

«Ой, забыла рассказать. Я пару дней была в Эл.Эй. Мой отец летал туда по делам». И как понимать, скажите на милость, всю эту херню, что она «должна сосредоточиться на учебе, а то ее выпрут из университета»? «Правда? Ты видела ребят?»

«Они были в той же самой гостинице. Ну, в «Мармонт», знаешь? На Сансет?» Я ни разу не был в Эл.Эй. и вообще южнее Нью-Джерси в жизни не выбирался, но кивнул. «Мы только приехали туда, и тут ко мне подскочил Левон и стал прикалываться, будто хочет бросить меня в бассейн. Господи, мой папа подумал, что это бандит!»

Проклятая богачка. Разъезжает по свету на папашины деньги. «Хочешь еще что-нибудь выпить?» спросил я.

Мы все напились и отчалили в «Динис». Народ танцевал. Завели «Rock of the Bay», и Скай потащила меня в центр зала, прижавшись, положив голову мне на грудь и сплела пальцы своей левой руки с моими на правой, когда мы танцевали что-то наподобие вальса.

«I left my home in Georgia…»

Гитара Кроппера звенела в дымном воздухе, как лучик солнца, пробивающийся сквозь облака, подталкивая вокал Отиса, подталкивая в последний раз. Он погиб спустя 48 часов после записи этой песни. Маленький самолет падал где-то с неба Висконсина в озеро, а Отис и ребята из этой группы соул (Bar-Keys?), наверное, кричали и молились. Да, блин, судьба. Когда же это было? Блядь, неужели в декабре? Казалось, что прошла целая вечность.

«Cause I’ve had nothing to live for…»

Я повернулся к Алексу и другим спиной и постарался приблизить лицо к ее волосам. Они пахли яблоками, каштанами и сигаретами. Она напевала вместе с пластинкой, и ее голос вибрировал на уровне моего сердца, а грудь упиралась мне в ребра. «Я все хотел тебя спросить», сказал я поверх ее головы. «Почему ты ушла тогда ночью?»

«Какой ночью?» «Ну, с той вечеринки после концерта Дилана, когда пел Ричард?»

«Ах, это. Я плохо себя почувствовала» - она говорила мне в грудь, и я должен был прижиматься к ней, чтобы лучше слышать, а запах волос становился все сильнее, сводя меня с ума. «Слишком много травы выкурила».

«Looks like nothing’s gonna change…»

Мы держались друг за друга и топтались, описывая некий полукруг. Вдруг она подняла голову, посмотрела на меня – я чувствовал сладковатый запах бурбона в ее дыхании – и с грустью в голосе сказала: «Все думают, что это веселая песня?»

«Да, думаю, так».
«Но текст такой грустный».

«Тебе так кажется потому, что он погиб». «Нет, слова грустные».

«And this loneliness won’t leave me alone…»

«Может, все так считают потому, что он насвистывает в конце», сказал я, когда песня закончилась, а бармен объявил последний заказ. «Поэтому песня и не кажется грустной».

«Наверно», сказала Скай, уже улыбаясь, обняв меня за шею. «У тебя есть что-нибудь дома? А то что-то я загрустила».

«Есть то, что доктор прописал», ответил я, провожая ее назад к столу под заигравшую

«All Along the Watchtower».

Мы остались вдвоем, когда все ушли спать, допивая виски и докуривая последнюю тайскую палочку. Было все же довольно прохладно, поэтому Алекс затопил камин, когда мы вернулись домой. Последние поленья из наших запасов догорали, потрескивая и бросая на стены тени – бегущих собак и трепещущих монстров. Огонь и тонкая полоска под кухонной дверью были единственными источниками света в гостиной.

Мы лежали на разных концах дивана, протягивая друг другу косяк. Странным образом не играла музыка. Мы слушали лишь завывание ветра в Кэтскиллс, который заставлял стонать и скрипеть наш деревянный дом. Мы говорили о ребятах из группы. «Ну, и», сказал я, потягивая виски и стараясь звучать естественно, «как у тебя дела с Риком?»

«Рик? Он прикольный. Доведет меня как-нибудь до нервного срыва. Он просто…», она на секунду задумалась, «он думает, что крутой бизнесмен, но он не такой. Не такой, как Робби. Вот тут серьезный случай».

«Что ты имеешь в виду?» «Он думает только о деньгах. Мне кажется, ему наплевать, если кто-нибудь умрет. Он будет идти своей дорогой». «Какой дорогой?»

«Дорогой к большой славе». Она передала мне косяк. «Как ты думаешь, их пластинка будет хорошей?»
Я медленно кивнул, делая глубокую затяжку. «А ты как считаешь?»

«Я тоже так думаю, но что я в этом понимаю? Я думала, International Submarine Band круче Rolling Stones». Мы засмеялись. «Я так втюрилась в Грэма пару лет назад».
«И какой он?»

«Прикольный. Я его не видела с тех пор, как он перешел в The Byrds, но он хороший. Он из богатой семьи, и ему не надо было что-то доказывать окружающим».

«И ты с ним…». Блин, ну на хера я это спросил? Как будто нельзя промолчать.

«С Грэмом? Нет. Ну, один раз. Но мы были такие пьяные. А все-таки я в него тогда здорово втюрилась…»

«А сейчас в Рика, ну, ты даешь, красавица!» сказал я, широко улыбаясь, вроде бы в шутку, хотя на самом деле мне было не до смеха. У меня была игла в сердце. Болело горло, будто я проглотил осколок стекла. Я сделал глоток виски и потянулся за Мартином, так, чтобы занять чем-то руки, найти утешение в его лакированном корпусе и грифе из палисандра, в его изгибах, созданных еще до войны, до моего рождения. Я сыграл несколько мягких нот, просто дергая струны, случайно, без системы, без мелодии.

«Рик хороший», сказал она некоторое время спустя. «Но с ним ничего не получится».

Лед стал таять, превращаясь в солнечный свет и чистый воздух, сердце затрепыхалось, я взял дрожащий аккорд и спросил, стараясь не выдавать волнения: «Что так?»

Она посмотрела на меня зелеными глазами, в которых отражались оранжевые огоньки камина, и сказала: «Потому, что я люблю другого».

Я прекратил играть. Полено, вспыхнув в последний раз, догорело до пепла и умерло. Ветер, завывая, сотрясал стены. «Уже несколько месяцев я…», она опустила глаза в раздумье, продолжать ли этот разговор.

Мы почти касались друг друга ногами, и во мне все переворачивалось, как будто внутренности пытались найти себе новое место, правильное. В свете камина она была похожа на картину. Поцеловать ее? Нет. Пусть скажет сама. Нужно набраться чуть-чуть терпения.

«Грег, я…» Ее верхняя губа дрожала, когда она искала нужные слова, и я уже хотел открыть рот, чтобы сказать ей, что все в порядке, и я чувствую то же самое, но она опередила меня, закончив предложение: «…я люблю Ричарда».

Несколько вещей произошло сразу же: я сделал огромный глоток виски, Скай разрыдалась, я попытался обнять ее и утешить, и это все вдруг ударило по мне: трава, жареная курица, тайские палочки, то, что я услышал. Я побежал в ванную через холл, и там меня вырвало.

Спустя какое-то время я вернулся, но она уже ушла. Холодный ветер из кухни задувал в гостиную и шевелил листок бумаги, прижатый к столу недопитой бутылкой красного вина. Донышко бутылки было мокрым и оставило на бумаге полукруг в углу. Как печать. Ее элегантным классическим почерком было написано:

Пожалуйста, не говори никому. Ос. Ричарду.

Увидимся, С. ххх

Десятая

«Your heart’s gonna give right out on you…»

Уже рассветало, когда я ехал домой по Огайо-Маунтин-роуд из розового дома. Было воскресенье после Пасхи.

Я услышал, что они вернулись из Калифорнии, где заканчивали запись альбома, и решил заскочить поздороваться, обнаружив их занятыми упаковкой вещей к переезду. «Помоги мне положить эту херню», попросил Левон, выходя из дома с коробкой полной проводов, микрофонов и тому подобного. Я помог поставить ее в багажник машины Рика. Там уже стояла еще одна коробка, набитая бобинами с пленкой. Их было несколько десятков. На коробке красным карандашом было написано «Боб». «Есть здесь что-нибудь стоящее?» спросил я, протягивая Левону свежий косяк, который вынул у себя из-за уха. «Бывает, натыкаешься на что-нибудь», ответил он, присаживаясь на усилитель Фендер и закуривая. «Но редко», ухмыльнулся он и выпустил густой клуб сладковато пахнущего во влажном лесном воздухе фиолетового дыма.

«Как было в Эл.Эй?» «Здорово. Шикарная студия. Хочу спросить, сынок, ты когда-нибудь слышал про суши?» «Про что я слышал?» «Су-у-ши-и».

«Это что, допинг?» Меня передернуло от одной мысли о новой наркоте. Он рассмеялся. «Нет, чувак, это рыба. Сырая, блядь, рыба!»

Я скривился.

«Конечно, я другого и не ожидал! Но поверь мне – клянусь! – это охеренно вкусно. Мы с Джоном ели суши каждый день». Он пошел к дому, смеясь. «Каждый, блядь, Божий день!» повторил Левон, словно до сих пор не мог в это поверить.

Аренда дома закончилась, да и само жилище было слишком маленьким для Ричарда, Гарта, Рика и других жильцов, которые время от времени в нем появлялись. Рик и Левон переезжали в Берсвилль, а Ричард и Гарт – прямо сошедшая с экрана «Странная парочка» - нашли жилье недалеко от нашего дома. Я заглянул в гостиную: пакеты и коробки на полу, пустые полки, с которых убрали разную мелочь, светящаяся реклама пива стояла у камина. Множество музыкальных инструментов – гитары, скрипка, аккордеон – были упакованы и готовы к перевозке. Гостиная производила впечатление, какое производят все пустые дома, когда превращаются из жилья просто в постройки: комната выглядела просторнее и одновременно меньше, а стены были желтоватыми от десятков тысяч выкуренных за последние годы сигарет.

Я не видел их уже несколько недель. Особенно странным для меня было смотреть на Ричарда, после того, что сказала Скай. Он явился мне в совершенно другом свете - любовь Скай делала его в моих глазах сильнее и ярче.

Когда Ричард пел, что-то происходило с его горлом, а может быть с сердцем, похожее на мои переживания несколько дней назад, когда я думал, что она закончит предложение словом «тебя», а не «Ричарда». В его голосе появлялось нечто способное пробуждать чувства вроде тех, что я испытал, услышав его, а не мое имя. Я не рассказывал ему, что поведала мне Скай. И не хотел этого делать. Прежде, чем помочь отнести им к машине гитары, я заглянул в подвал. Он был пуст. Только шлакоблоки стен, старый котел и несколько окурков на бетонном полу.

Машина, двигающаяся мне навстречу, замигала фарами и затормозила. Это был Алекс. Я остановился посередине дороги, и он встал рядом. На пассажирском сиденье сидела Сьюзи и плакала. «Что случилось, чувак?» спросил я его.

«Блин, ты что, не слышал?» «Чего я не слышал?»
«Кинг». Он медленно покачал головой. «Они убили Кинга».

Мы поехали домой, включили новости, и постепенно к нам стал подтягиваться народ. Джинни и Сьюзи плакали и утешали друг друга. Они обе были из Нью-Йорка, их родители – активисты-правозащитники, члены Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения и все такое. Маленький Томми выглядел грустным и потерянным, словно не понимал, что, блядь, вокруг происходит. Джонни Би. появился в дверях с четвертинкой рома и произнес: «Негритосы этого не простят», прекрасно понимая, какую реакцию вызовет такая фраза у девушек. «Засунь свой поганый язык в жопу, Джонни!» крикнула Сьюзи.

Что уж тут говорить, в стране началось черт те что. Чикаго, Мемфис, Эл.Эй. горели. И вот ты отходил от телевизора и шел на террасу. Все, что ты видел, был лес и небо. Все что слышал – звук циркулярной пилы: кто-то заготавливал дрова. Все казалось каким-то нереальным. Тем временем народ прибывал – Рик, Ричард – и мы напились, а вечер плавно перешел в какую-то вечеринку по грустному поводу.

Я сидел на кухне с открытой дверью за столом в теплом квадрате солнечного света с моим Мартином, ручкой и бумагой. Я пытался написать песню. В голове у меня была мелодия и первая строчка текста «Ты можешь заблудиться…», которая мне нравилась. Такое битловское начало, неожиданное, ну, вы понимаете. Все начнут ломать голову: кто может заблудиться? Где? Почему? Я нацарапал под словами аккорды и стал перебирать струны в поисках рифмы к «заблудиться». «Влюбиться»? Я слышал Алекса, как тот ходил на втором этаже, наверное, одевался. Он поставил Doors - Джим Моррисон пронзительно кричал. Стоял один из редких весенних дней, какие и летом бывают не часто. То была не просто «хорошая» погода. Погода была невероятно хорошей. «Влюбиться»? Слишком предсказуемо. Что бы написал Дилан? Что-нибудь библейское? «Блудница»?

Святая Мария Магдалена! Как же тяжело писать песни. Я пытался написать эту хрень уже месяц.

Я снова прикурил косяк, размышляя о библейских персонажах. Я вспомнил, как смотрел на витраж в маленькой часовне во время похорон мамы. Потом вспомнил, что не помню ощущений того дня. Это не хорошо. Если ты пишешь песню, у тебя должны быть чувства. А что я чувствую? Со второго этажа донеслось: «Father? Yes, son? I want to kill you». Алекс прибавил громкость. Я закрыл дверь. Какое чувство во мне заглушает сейчас все остальные?

Чувство, что я хочу трахнуть Скай, и чтобы она любила меня. «Fuck Me And Tell Me That You Love Me». Нет, это ни хуя не Дилан, чуваки.

Скай, она как раз где-то блуждала. Иногда звонила мне, и мы разговаривали о всякой ерунде. Она несколько дней не ходила на занятия; какие-то антивоенные активисты, похожие на тех, что шатаются здесь по Камелот-роуд в надежде увидеть Дилана, сфотографировать его и расспросить о том, что он – Блядь! - думает о Вьетнаме, ворвались в Колумбийский университет и заняли аудитории. Вызвали полицию, и Скай рассказала, что копы прилично отделали нескольких активистов. Вообще, Скай как раз была способна заблудиться. Иной раз она говорила, что сделает то-то и то-то, а ты потом узнавал от других, что она сделала прямо противоположное. Она сказала, что с Риком у нее ничего не получится, а ты встречал ее на выходных с ним под ручку на Тинкер-стрит. Перелетная птица.

Заблудиться. Фак. Хорошая рифма. Почти идеальная. «Ты можешь заблудиться, перелетная птица». Я быстро записал слова на листке бумаги.

Приободренный, я стал брать аккорды, которые у меня были в голове и петь слова, стараясь подстроить их под мелодию. Кто-то слегка постучал в дверь. Я вздрогнул и обернулся. На кухне стоял Ричард и хитро улыбался. «Блин, ты меня напугал», сказал я, немного смущенный при мысли, что он стоит здесь уже давно. «Заходи».

«Извини, старик». Он был одет по-летнему: солнечные очки, шорты, полосатая майка, сандалии. В руках у него был пластиковый пакет. «Чем занимаешься?»

«Да ничем», ответил я, убирая гитару. «Хочешь кофе или что-нибудь еще?» «У тебя пиво есть? Жарко сегодня очень».

Он сел за стол, и я достал «Роллинг Рок» из холодильника. Уголком глаза я заметил, что он смотрит на лист бумаги. «Пишешь песню?»

«Блин, пытаюсь». «Мелодия уже есть?» «Ну, да, кое-что».

«У меня постоянно в голове мелодии. А вот тексты…Тут совсем по-другому. Тексты, блядь, писать очень сложно».

«И не говори», сказал я, протягивая ему пиво. Я открыл и себе банку, инстинктивно, хотя было, по-моему, всего часов одиннадцать утра.

«Боб», сказал Ричард, делая глоток, «садится за машинку утром, и к обеду, блядь, у него уже готовы три песни».

«Охереть». Мы покачали головами. «Я за месяц написал две вонючих строчки», сказал я, пододвигая к себе лист бумаги и жутко стыдясь самого себя.

«Точно, у меня то же самое. У Робби писать тексты получается лучше». Мы приложились к банкам с пивом. «Ну», произнес он с ухмылкой, «споешь мне?»

«Какой из меня на хер певец? Нет, конечно». «Да ладно, сыграй мне то, что ты сочинил». «Ни за что».

«Знаешь, у меня есть мелодия, которая подошла бы к твоему тексту». «Правда?» Блин, он хотел помочь мне написать эту сраную песню.

Ричард взял гитару, немного настроил ее, потом сыграл несколько раз прогрессию аккордов, напевая себе что-то под нос, прокашлялся и запел слова, которые я только что написал: «Ты можешь заблудиться…» Господи Боже. Это было что-то совсем другое: вместо моих двух аккордов на всю песню у него появились пять – C, E, A минор и еще какие-то, о существовании которых я понятия не имел – только в первой строчке. Он тянул слова «заблудиться» и «птица», брал высокие и низкие ноты, переходил с мажора на минор, заставляя песню звучать сладостно, и одновременно горько, и мой вариант вдруг показался плоским и унылым. Он закончил. «Как-то так».

«Да, это должно сработать», сказал я, кивая, и тут в кухню притопал Алекс, зевая, и без майки. «Хай, Ричард. Как дела?»

«Все хорошо. Что будете сегодня делать, ребята?» «Пойдем купаться, хочешь с нами?» «Нет, не могу, Билл повезет меня сейчас в аэропорт». «Куда намылился?»

«Домой, в Стратфорд. Мой брат женится. Возьму Джейн с собой на свадьбу» «Ух ты! Вы что же…» «Посмотрим», застенчиво улыбнулся он. «Черт, мне пора. Записать аккорды?»

«Ты уверен, что они тебе самому не нужны?» «Нет, все в порядке. У меня столько музыки в голове. Может, ты мне как-нибудь поможешь с текстом?» Он нацарапал аккорды, ка курица лапой, и поднялся. «Черт, я совсем забыл, зачем пришел». Он полез в пакет и протянул мне диск. Тот был тяжелый, намного тяжелее обычного, в белом конверте и с белым лейблом.

«Это тебе». «Что это?»

«Наша пластинка, чувак. Тестовая прессовка». «Вау», сказал Алекс.

«Блин, Ричард, может, оставишь ее себе?» «Все нормально, у нас есть еще несколько штук. Расскажешь потом, как она тебе. Мне пора. Увидимся». Он побежал к двери, напевая свою версию моей песни, и скрылся за углом. Я вытащил тяжелый диск из конверта, бережно удерживая его за края между ладонями.

Мы смотрели на него, видя отражения наших лиц, как в черном блестящем пруду. Он был девственно чист, не игранный ни разу. «Ну», сказал, наконец, Алекс, «чего ты ждешь?»

Прошло больше часа – Алекс сидел сбоку в кресле, а я расположился с подушками на ковре прямо перед большими колонками -, и мы слушали пластинку второй раз подряд. При первом прослушивании – начиная со спетой Ричардом строчки «We carried you, in our arms…» и до последней «I shall be released», той самой песни, которую он пел нам той ночью в квартире Роберта Райана – никто из нас не произнес ни слова. Мы слушали, не двигаясь, за исключением момента, когда я встал, чтобы перевернуть пластинку после того, как закончилась песня «Take a load off Fannie…» - песни, которую будет скоро распевать весь мир. (Мы предположили, что это, возможно, одна из вещей Дилана, которую он отдал ребятам). Когда пластинка закончилась? мы секунду-другую смотрели друг на друга прежде, чем я встал, чтобы опять перевернуть диск.

Когда Ричард сегодня уходил из кухни он был просто Ричардом: смешным, нервным, застенчивым, грустным, добрым Ричардом. Сейчас я осознал, действительно осознал, что он и Рик, и Робби, и Левон, и Гарт были существами иного порядка. Я почувствовал себя двенадцатилетним, ничего не понимающим в музыке и ни разу в жизни не бравшим в руки гитару. У нас не было названий песен, и мы не знали, кто их написал, но одна вещь, которую пел Ричард, мягкая мечтательная баллада, была точно его. Там были такие строки:

«Once I climbed up the face of a mountain, And ate the wild fruit there»

Я сразу же вспомнил, что прошлым летом мы сидели с ним у розового дома, курили, выпивали и смотрели, как над горой Оверлук восходит солнце. И вот сейчас, глядя на колонки, я подумал, что эти ночи не принесли мне ничего, кроме тяжелого похмелья и, может быть, пары баксов. А Ричард написал песню, эту просто охуительную вещь, которая, возможно, будет жить вечно. И этот звук…он струился и сверкал, поражал новизной – ничего подобного я еще не слышал -, и одновременно был каким-то древним: старше, чем мореный дуб и ржавый металл развалин Уэст Харли на дне Ашокана. На некоторых вещах голос Ричарда тяжело воспринимался на слух из-за особенностей записи, когда саднящий и обнаженный вокал звучал как-бы поверх музыки. Все это было уже слишком.

Пластинка второй раз доиграла до конца, и Алекс встал, потягиваясь. «Вау», сказал он, «это просто нечто». Я не ответил. Дар речи ко мне еще не вернулся. Алекс подцепил с дивана полотенце. «Пошли, все солнце пропустим».

«Иди, чувак. Я послушаю еще раз». Он посмотрел на меня, как на ебанько, взял ключи от машины из деревянной шкатулки на кофейном столике и отчалил.

Придя немного в себя, я заметил, что держу в руке не зажженный косяк. Я прикурил, сделал глубокую, обдирающую горло затяжку, перевернул пластинку в третий раз и вывернул громкость до предела, только, чтобы не фонило. Сначала было потрескивание, тишина, и тут вступила гитара Робби – это был странный звук - фазный, тягучий, как урок математики, теплый, как героин. В первой песне была строчка, которую я хотел еще раз услышать, строчку, которая цепляла меня: «What dear daughter…could treat a father so». Это разговаривали родители, жалуясь друг другу, что их предали дети, бросили. Моррисон со своим «Fuck your Mom and Dad» был полным говном. Люди произвели тебя на свет потому, что любили друг друга, а когда все пошло не так, ты их возненавидел. Но это не их вина, что кто-то не в состоянии дописать песню, начало которой они сочинили. Мне захотелось позвонить маме и попросить прощения, сказать, что она не виновата, что не она сделала отца наркоманом, а я вел себя по-свински. Но я не мог этого сделать потому, что мама никогда больше не подойдет к телефону. Она превратилась в пыль и кусочки обугленных костей в серебристой урне на полке в подвале нашего дома.

Я все просрал, все…Свернувшись калачиком на ковре, я зарыдал, а мой друг Ричард пел

«Tears of rage, tears of grief…» снова и снова.

Когда я проснулся, уже темнело. Окны были по-прежнему открыты, и горный ветер раздувал занавески. С того места, где я лежал, было видно луну, а в голове у меня играла фраза с пластинки: «Fell asleep until the moonlight woke me, аnd I taste your hair». Слышалось шипение и потрескивание – это игла все еще скользила по пластинке. Я потер кулаками глаза, и костяшки рук стали мокрыми и солеными.

Я встал и пошел на кухню. Лист бумаги с моими словами и накарябанными аккордами Ричарда все еще лежал на столе. Я взял его и посмотрел на ноты. Так я и думал: C - E 7 th – A min – F.

Я разорвал свою песню на два, четыре, восемь кусочков и выбросил в мусорное ведро.

В мае было жарко. Весна была, как лето, возможно, потому, что зима длилась так долго. Солнце палило на город, и над дорогами и тротуарами висело марево. Все быстро переоделись в рубашки с короткими рукавами и летние платья, ели мороженое, пили холодный лимонад и читали воскресные газеты в скверах и открытых кафе. Машины поднимали желтую пыль, у всех были опущены стекла, и внутри играла музыка. Алекс и я направлялись к автомобилю, сделав покупки в супермаркете, когда рядом остановился большой «Континентал» Рика, а сам он вышел из машины. Он классно выглядел в сдвинутой на глаза федоре. «Эй, Грег», окликнул он меня. У него была новая подруга, Грейс, и мы не виделись практически с тех пор, как они съехали из розового дома.

«Привет, чувак. Как дела?» «Хорошо. Слышал новость?» «Нет».

«Про Ричарда». Он качал головой, пытаясь не рассмеяться.

«Блин, что с ним?» Ну, что опять? Снова попал в аварию? Сломал себе что-нибудь? Или передоз валиума?

«Не слышал про его свадьбу?» «Ты имеешь в виду свадьбу брата?»

«Нет, чувак. Его свадьбу. Он поехал к брату на свадьбу, взял с собой Джейн, и – Бац! – они женятся!»

«Ричард и Джейн поженились?» «Да! Он не видит ее почти два года, едет на неделю в Канаду и женится – блядь – на ней!» Вот так, спонтанно и неожиданно. Типичный Ричард.

Одиннадцатая

«I believe I know what we should do…»

Мы сидели, не говоря ни слова. Я смотрел на каплю пива, медленно-медленно ползущую по запотевшему боку стакана. Капля нагнала другую каплю, они объединились в одну побольше, которая побежала вниз, пока не растеклась пятнышком на скатерти. Обеденный шум у нас за спиной казался громче из-за нашего молчания. Она закурила, надела темные очки и стала смотреть на залитую солнцем Тинкер-стрит. Она сглотнула, и я заметил, как дрогнуло ее горло.

Я не хотел ей рассказывать. Мне не было от этого ни горячо, ни холодно, и я не рассчитывал, что мои шансы могут как-то вырасти. Просто ее не было здесь несколько недель, и она ничего не слышала. Вокруг все об этом знали. И она узнала бы. Поэтому, когда она приехала, я пригласил ее выпить и все рассказал: про свадьбу его брата, про встречу с Джейн после долгой разлуки, и как он сделал ей предложение. Когда я произнес слово «женился», ее рука со стаканом остановилась на полпути к губам, пена сверху стала таять, она посмотрела на меня и медленно спросила: «Он… женился?»

Я прикурил сигарету и посмотрел на нее. Ни единой слезинки не скатилось из-под ее очков с темно-розовыми стеклами. «Прекрасно», сказал она и подняла палец, подзывая официантку. «Уайлд Терки», попросила она.

Было уже темно, когда мы добрались домой, и Скай была такой пьяной, какой я ее еще не видел. Я как раз варил кофе на кухне, когда она остановилась в дверях, облокотившись на косяк. В руках она держала диск с белым лейблом. «Почему он такой тяжелый?» спросила она, икнув.

«Это тестовая прессовка», ответил я, оторвавшись от плиты. «Чего?»

Потом мы слушали пластинку, и никто из нас опять не говорил ни слова. Когда Ричард запел «In a Station» - песню про гору Оверлук, я увидел, как голова ее упала на грудь, а плечи трясутся. Я подошел и обнял ее. «Почему ты ему не сказала?» спросил я сдавленным голосом.

Она несколько раз глубоко вздохнула, посмотрела на меня вся в слезах и сказала голосом тоже полным слез: Потому, что, когда он был рядом, я – блядь – дышать могла с трудом». Ее голова снова упала на грудь, и она зарыдала.

Позже она уснула на диване, и я отнес ее наверх, поражаясь, какая она легкая, и осторожно уложил на кровать Алекса. Он уехал на пару дней в Нью-Йорк на какие-то собеседования. Я подоткнул вокруг нее одеяло, приложил свой лоб к ее лбу, жадно вдыхая аромат яблок, каштанов, виски и сигарет. С комком в горле я выключил свет, пошел к себе и лег спать. «Почему ты ему не сказала?» Как будто это так легко.

Я проснулся от того, что она тепло дышала мне в затылок, положив руку на мой живот. Я хотел повернуться, но она сказала «Шшшш…», и я замер, как лежал, чувствуя прикосновение ее грудей, живота и ног. Так мы лежали какое-то время и постепенно стали дышать в унисон. Она нежно водила рукой по моему животу, легонько царапая его ногтями и уткнувшись носом мне в шею, тихонько целовала мой затылок и плечи. Я себе такого и представить не мог. Тем более сегодня. В конце концов я уже не мог выдержать все это и, едва не сойдя с ума, стал обнимать и целовать ее, а потом вошел в нее и любил, как безумный. Она забралась на меня, оседлала и тихо застонала, опустившись вниз, легонько водя грудями по моему лицу: ее глаза были закрыты, она прикусила нижнюю губу, и белоснежная кожа в лунном свете казалась голубой. Она резко опустилась один раз, два, три раза, и все: я забился и задрожал под ней, прошептав «Прости, пожалуйста» еще даже не закончив всего. Она доскакала, а потом, прижав свое лицо к моему, стала целовать меня в глаза, губы, нос, щеки и сказала: «Нет, ты меня прости». Все закончилось, наверное, за минуту или полторы.

Солнце, светящее в открытое окно, разбудило меня, и по его жарким лучам я понял, что уже день. Я открыл глаза и медленно, осторожно обернулся, предположив, что она ушла. Но нет. Она спала, повернувшись ко мне спиной, и ее бок поднимался и опускался. Я лежал и долго смотрел на нее с идиотской улыбкой на физиономии. Я не мог в это поверить. Высунув ногу из-под простыни, я почувствовал солнце на моей коже.

Я бы вскочил, стал танцевать, поставил бы пластинку, сыграл на гитаре и приготовил завтрак, но не хотел ее разбудить. Я боялся, что она встанет и уйдет, боялся, что несмотря на похмелье, она объявит все глупой ошибкой по пьяни и отправится назад в Нью-Йорк. Я боялся и был одновременно счастлив. Поэтому просто лежал - солнце потихоньку перемещалось вдоль дома и грело мне уже спину – и смотрел на нее, на коричневую родинку на шее, пушистые волоски на руках и капельки пота, скопившиеся в ямочке на спине. Какое-то время спустя она, зевнув, перевернулась. Я быстро закрыл глаза, притворившись спящим, а она, уткнувшись в меня носом, тихонько потрясла меня за плечо. «Грег», прошептала она. Я открыл глаза. Ее лицо было в сантиметрах от моего. «Я хочу есть».

Я побежал вниз на кухню, стараясь вспомнить, как у нас с яйцами в холодильнике, открыл в гостиной настежь окна, и все вокруг обратилось в солнце и чистый воздух. Притормозив у вертушки, я поставил «Blond on Blond», отметив про себя, что в первый раз за последние несколько недель начинаю день не с «Music from Big Pink» - так они собирались назвать свой альбом в честь старого дома на Столл-роуд, где все начиналось.

В холодильнике было много пива, чего нельзя было сказать о яйцах. Их не было. Я побежал наверх. «Сейчас быстро смотаюсь в магазин», сказал я, натягивая джинсы и нащупывая ногами сандалии.

«Окей», улыбнулась она, натянув простыню до подбородка. «Хочешь чего-нибудь особенного?» «Еды. Много еды».

Я засмеялся и пошел. Потом обернулся. «Ты же будешь здесь, когда я вернусь, правда?»

Я поехал в Вудсток. Все было по-другому, как в кино. Люди казались приветливее и добрее. Я переходил улицу перед припаркованным большим универсалом и заглянул внутрь. За рулем сидел Дилан. Его глаза были полузакрыты, и он выглядел сонным. Даже в этот жаркий июньский день стекла были подняты. Я хлопнул ладонью по капоту, он вздрогнул и состроил недовольную гримасу, когда я с улыбкой до ушей помахал ему рукой. Узнав меня, он слегка приподнял от руля три пальца в приветствии, а я дернул через дорогу, глупо хихикая. Я уже собирался садиться в машину, когда увидел выходившего из винного магазина Билла Эйвиса с коробкой пива подмышкой. Мне нравился Билл, роуд-менеджер ребят. Он был солидный чувак. «Эй, Билл, готовишься к вечеринке?»

«Да, мы собираемся делать барбекью. Заходи, если хочешь». «Спасибо, может, зайду».

«Эй», сказал он, обернувшись и перекладывая коробку под другую руку. «Ты же знаешь всю эту тусовку Уорхола в Нью-Йорке?»

«Ну, да, немного. А в чем дело?» «Блин, ты что, не слышал?»

Когда я подъехал к дому, из открытых окон уже гремела «Take a load off Fannie…». Я вбежал в дом. Скай как раз вышла из ванной. Кажется, ей удалось задействовать все полотенца, которые были в наличии: одно было обвязано вокруг нее, второе лежало на полу, еще одно было свито тюрбаном на голове, а четвертым она вытирала лицо. Я быстро поцеловал ее в щеку, поднял головку проигрывателя, включил телевизор и стал переключать каналы. «Эй», она бросила в меня полотенцем. «Я слушаю музыку!»

«Вот», я протянул ей «Нью-Йорк Таймс», которую держал подмышкой. Она взглянула на первую страницу и воскликнула «Боже мой!» Я нашел, наконец, нью-йоркский новостной канал: перед зданием госпиталя имени Бет Израэль вещал репортер: «…Да, Джейн, врачи говорят, что состояние критическое, и они готовятся к срочной операции…»

Валери Соланас. Кажется, я слышал это имя, когда работал на Мэнни. Вчера, когда мы со Скай напивались, эта телка пришла на «Фабрику» и подстрелила его. «…выстрелила Уорхолу в грудь и скрылась, чтобы позже сдаться властям…»

На экране показалась ее фотография, на которой она выглядела абсолютной крейзой, как обычно бывает, когда такие снимки показывают по телевизору. Темные волосы, худая, безумный взгляд: таких обдолбанных блядей было до хера на «Фабрике».

«Фак, кажется я знал эту телку».

«Правда? Как ты думаешь, зачем она это сделала?» «Кто знает? Там всегда было полно придурков».

Зазвонил телефон. Это был Алекс. Вчера он пытался дозвониться до нас, но мы отключили телефон. Он сообщил, что встретил Пола Моррисси на Юнион-сквер пару часов спустя после происшествия, и тот сказал ему, что был там в это время и слышал выстрелы. Все слетели с катушек и строили планы поимки Соланас, до того, как ее задержат копы, чтобы самолично свершить над ней правосудие. Надо было серьезно постараться, чтобы представить себе группу линчевателей с «Фабрики»: Виву, Моррисси и Velvets во главе команды трансвеститов и торчков с воспаленными носами и бейсбольными битами в руках. «Что он был за человек?» спросила Скай, показывая пальцем на фото Уорхола на экране.

«Я видел его все пару раз», пожал я плечами «и там всегда было полно народу. Он не особенно разговорчивый».

«Как Дилан», сказала Скай, усаживаясь мне на колени и обнимая за шею. Точно. Дилан, Робертсон, Гроссман, Ньювирт, Уорхол, Рид. Все эти чуваки были одержимы идеей, что общение с другими людьми – полный отстой. «Да», сказал я, снимая с нее полотенце.

Мы принесли со второго этажа мой матрас и устроили постель на полу в гостиной. Таким образом мы могли следить за новостями по телевизору, и нам не надо было далеко ходить, чтобы перевернуть пластинку, достать пиво или протянуть руку за мясным рулетом, который я приготовил – мы были прямо, как дети, соорудившие в комнате вигвам.

Я проснулся среди ночи – мы оба свернулись калачиками на матрасе, купаясь в голубоватом свете из телеэкрана. Я полежал немного, пытаясь осознать свалившееся на меня вдруг счастье и его очевидную хрупкость, вспоминая, что она до сих пор влюблена в другого, и не до конца понимая, почему все так произошло. Потом я пополз вперед по матрасу, чтобы выключить телевизор. На фоне госпиталя показывали другого репортера. Блин, подумал я, этот Энди, видать, действительно крутой чел, если новости о нем идут даже ночью. Потом я заметил, что госпиталь был другой: рядом с ним росли пальмы. Потом камера показала большой отель, «Амбассадор». Возле него стояли полицейские машины с синими сполохами мигалок, и все было огорожено пластиковой лентой. Я подполз к телевизору и прибавил звук. Скай повернулась на другой бок и недовольно заныла. На экране появилось фото темнокожего мужчины арабского вида, и комментатор произнес: «…выстрелил в сенатора три раза. Полиция Лос-Анджелеса официально подтвердила, что речь идет об убийце-одиночке по имени Сирхан Сирхан из Палестины…» На экране появился диктор в студии и качал головой, не в силах что-то произнести. В верхнем углу была фотография Бобби Кеннеди. Он выглядел задумчивым. «Скай», прошептал я, легонько пихая ее в бок, «ты не поверишь…»

Двенадцатая

«Turn the stern, and point to shore…»

Мои руки висели по бокам большой черной автомобильной камеры и кисти были опущены в теплую прозрачную воду. Тихонько подгребая ими против слабого течения в озерце, я мог удерживаться в широкой солнечной полосе, которая пробивалась сквозь высокие зеленые сосны и грела макушку, колени и руки. Томми раздобыл где-то целую кучу этих покрышек. Я слышал голоса друзей на берегу – смех и подколки. Алекс бренчал на гитаре, распевая какую-то дурацкую смешную песню на мотив «Миссис Робинсон», в воздухе висел аромат косяков и масла для загара, который доносил до меня легкий теплый ветерок. Ребята разожгли мангал, и Скай и Джинни жарили курицу и сосиски, так что присутствовали и эти запахи.

Таких маленьких озер в окрестностях Вудстока было множество, прямо в лесах – с гор текли вниз бурные речки и впадали прямо в словно вырубленные в скалах водоемы. Здесь были небольшие водопады, под которыми можно было принимать душ, высокие деревья росли вдоль берегов, и иногда слышался топот копыт пробегающего по лесу оленя. Я пошевелил руками, стараясь остаться в солнечной полосе, и сделал глоток пива из банки, которую прихватил с собой. Холодная капля стекла по подбородку на грудь. Я услышал визг и посмотрел на берег. Джонни и Томми собирались бросить голую Сьюзи в воду. Было жарко. Я спрыгнул с камеры и нырнул, стараясь добраться до самого дна. Серебристая прохлада окружила меня, вода становилась все холодней и холодней, заставляя пульсировать виски. Я ухватился за большой скользкий булыжник на дне, открыл глаза и увидел хвост большого сома, уплывающего в темноту. Здорово. Тем более, что утро у меня выдалось ужасным.

Мне позвонил этот парнишка Донни, сын богатых родителей из Нью-Йорка, обдолбанный, судя по голосу, дальше некуда, и спросил меня, не смогу ли я подвезти ему герыча. Он засмеялся, услышав, что у меня играет «Chest Fever», потому, что у него играла та же самая вещь. Где он достал диск, непонятно, потому, что альбом еще не вышел.

Этим летом каждое утро происходило то же самое: тот, кто вставал раньше других - как правило это был я, иногда Алекс, а еще реже Сьюзи или Скай -, заводил пластинку на полную громкость, как правило, сначала вторую сторону. Так я просыпался уже месяца полтора – лежа в кровати один или вместе со Скай, слушал «We Can Talk», бухающую снизу в пол, смотрел на солнце, заглядывающее в спальню сквозь тонкие зеленые занавески, окрашивая все в какой-то подводный цвет, вставал и настраивал Мартин. Вообще, с наступлением лета, проходя мимо домов людей, получивших в подарок тестовую прессовку, я убеждался, что и у них был точно такой же распорядок.

Погода стояла отличная, в Вудсток приехало много народа, и героин я держал уже на постоянной основе. Теперь он хранился не в баночке из-под меда. Иногда у меня дома было до четверти унции, и я прятал его под шкафом в спальне в коробке вместе с туго скрученным в трубочки баблом, таблетками, травой, коксом и «Вудсменом» Алекса .22 калибра. Сам я не часто употреблял героин, в основном курил его и вдыхал. Но не кололся. Тот случай с отцом остался единственным. А вообще, все, кого мы знали, так или иначе принимали героин. Но даже Левон, кажется, не кололся.

Достать герыча не было проблемой: ребята с Десятой авеню стали получать больше и больше этого говна. Их бизнес тоже процветал. Поднимаясь по темной зассанной лестнице, ты встречал множество странных дерганных типов в потрепанных оливковых военных куртках с вышитыми или написанными через трафарет на рукавах и спинах названиями, вроде Кхе Санг или Иа-Дранг. Таким ребятишкам, блядь, безопаснее было уступить дорогу, когда они спешили по делам.

Итак, позвонил Донни, и через пару часов я доехал по лесной дороге до места. Путь был не близкий. Огромное имение из голубоватого камня на участке в сотню гектар принадлежало каким-то друзьям его родителей. (Отец Донни был шишкой на Мэдисон-авеню). Парочка хиппи лежала на газоне и гладила друг дружку. Парень был без штанов, дверь главного входа настежь, и из дома доносилась музыка.

Через холл я прошел в большую гостиную со сводчатым потолком, кругом – массивная древесина, камень и ряд окон, выходящих в сад. Шторы были задернуты, царил полумрак, и, судя по количеству народа, вечеринка продолжалась, как минимум, со вчерашнего дня. На стене висела растянутая простыня, и на ней через проектор показывали какой-то фильм. Громко играла музыка – «White Rabbit» Jefferson Airplane. Я снял темные очки, пытаясь высмотреть Донни, когда ко мне подошла девчонка – блондинка, симпатичная, голая. Ее грудь, неожиданно полная для такого хрупкого тела с большими темными сосками, и живот блестели, обмазанные чем-то вязким и липким. На сперму это было не похоже.

«Хочешь?» спросила она, и я увидел, что в руках она держит прозрачный пакет с медом. «Нет, спасибо. Ты не видела Донни?» «Ты не хочешь?» грустно переспросила она, выливая себе еще меду на живот. Ее глаза
смотрели в разные стороны и готовы были выскочить из орбит.

«Нет, бэби. Ты Донни не видела? До-о-о-нни-и-и?» Я вынужден был повысить голос, чтобы перекрыть Грейс Слик, ноющую «Speed you head…», и разговаривал с девушкой, как с ребенком или умственно отсталой. Она с минуту рассматривала меня, поднимая и опуская взгляд.
«Ты коп?» спросила она, наконец.

«Да», вздохнул я, «я – коп. Иди оденься, ты арестована, проститутка». Я пошел дальше, оставив ее стоять с медом, капающим с сисек на пол.

В гостиной было человек десять. Кто-то танцевал, кто-то лежал в беспамятстве на полу или на диване. Какой-то парнишка блевал прямо в центре комнаты. Я обратил внимание на чувака в широкополой ковбойской шляпе, который показался мне знакомым. Но я не был уверен. Уже собираясь уходить, я увидел Донни, который шел ко мне, обнимая одной рукой Марси, девушку, которую мы знали.

«Что за хуйня, Донни?» «Ну, да», он посмотрел вокруг, с улыбкой оглядывая этот бардак. «Тони. Ты же знаешь Тони? Он приехал из Калифорнии с чемоданом сумасшедшей кислоты. Прямо жидкость для промывания мозгов. Ну, и…», он развел руки в стороны. «Да ты проходи», он пошел в направлении холла и обратился к Марси: «Бэби, принеси мне и Грегу что-нибудь выпить. Водка пойдет?»

«Да».

«Мне тоже. Мы будем в кабинете. Спасибо, что приехал, старик». Он обнял меня за плечи. «Я не очень хорошо знаю этих ребят, они завалились ко мне с телками. Один из них, вроде, друг Дилана. Не смогли дозвониться до своего поставщика…»

Мы прошли в кабинет. Два больших парчовых дивана стояли друг против друга у низкого кофейного столика. На столике с массивной столешницей из гранита – бутылки, стаканы, порно-журналы, пепельницы, шприцы и ремни. Несколько парней – большинство старше меня, лет под тридцать или слегка за – и телок сидели напротив друг друга и болтали. «Вот, блядь», подумал я, заметив Бобби Ньювирта. Он был неприятный тип, особенно в такой обстановке. Я узнал и одного из ребят, Джонни как-его-там, поэта или актера, который был знаком с писателем Мейсоном Хоффенбергом, приятелем Дилана. Я видел его как-то беседующим с Левоном на какой-то вечеринке.

Картина, которую я увидел, войдя в кабинет, была мне знакома. Уже пять лет я сталкивался с одним и тем же, и это было одним из самых негативных аспектов моей работы: ты появляешься в таких местах на рассвете или во второй половине дня, трезвый, а у них банкет продолжается дня три, и они трясутся, потеют и вообще уже ничего не соображают.

Когда мы зашли, Ньювирт прошипел «Шшшш…» и приложил палец к губам, показывая, что в разговоре речь шла, якобы, о нас. «Это Грег», сказал Донни, и я сел в конце дивана.

«Привет», сказал Джон и протянул мне руку. На нем была красивая белая рубашка, но на сгибах локтей виднелись пятна крови, напоминающие ржавчину. «Мы сейчас как раз рассуждали на тему, какой медиум воздействует на человека сильнее: музыка или кино? Что ты думаешь по этому поводу?» Ньювирт и другие с улыбкой посмотрели на меня. Господи, они специально задают вопросы, на которые невозможно дать правильный ответ. Поэтому я решил сыграть в деревенщину.

«Откуда мне знать? Я всего лишь наркодилер. Хотите что-нибудь приобрести?» Все засмеялись, кроме Ньювирта, который жаждал крови и был разочарован ответом.

«Тогда посмотрим, что у тебя есть, сынок», сказал один из парней. В левом внутреннем кармане у меня был разбодяженный героин с Десятой авеню. В правом – чистый от Дейва. Реальная штука. Засушенный и измельченный в порошок Кхе Санг, блядь. Я засунул руку в правый карман и протянул ему пакетик со словами: «Будь с этим поосторожнее». Все заржали, парень стал вытряхивать порошок, а Джон готовить иглу.

Всего через пять ебаных минут, трое из нас – я, Джон и Донни – толкались в ванной, пытаясь подставить голову парня под душ. Ньювирт испарился в тот же момент, как тот отключился – через двадцать секунд после укола он грохнулся лицом на гранитный стол. Джон лупил его по щекам, сильно, и кричал Донни: «Принеси мне лед, блядь!» Донни повернулся к двери и заорал: «МАРСИ! ПРИНЕСИ ЛЕД, БЛЯДЬ!»

Мы положили его на пол в ванной, голову и плечи засунули в душевую кабину и включили холодную воду. Ничего. Я наклонился и приподнял ему веко. Зрачок был таким маленьким, словно его не было вовсе. Губы посинели. «Ларри! Ларри!» кричал Брент и бил его по щекам. «Очнись, чувак!» Один из приятелей этого Ларри повернулся ко мне и крикнул: «Что за хуйня?»

«Я, блядь, вас предупреждал!» «Да? Ты должен был…»

«Эй, вы, заткнитесь!» сказал Джон. Он стянул с Ларри трусы и жидкое говно растеклось по полу. Парень, видать, не был фанатом здорового питания. Прибежала Марси с серебряным ведерком полным льда. Лед со стуком падал на пол и скользил по плитке. Собрались все: парочка хиппи, парень в ковбойской шляпе, обдолбанная молодежь, обмазанная медом голая телка. Все это под музыку Doors. Марси передала Джону ведерко и блеванула. Джон взял полотенце и вытер жопу Ларри. Мы оба посмотрели друг на друга. Я покачал головой, мол, не при чем. «Хуйня», сказал Джон.

Он положил Ларри на бок, одной рукой раздвинул ягодицы, а другой стал засовывать в грязную жопу кубики льда, проталкивая их внутрь большим пальцем. Когда он почти уже засунул третий кубик, очко Ларри выразило решительный протест, сжавшись, как сопло у кальмара – я видел это как-то по телевизору – и выстрелило. Кубик полетел, а потом запрыгал по полу, оставляя мокрый светло-коричневый след на белом кафеле. Джон засунул еще кубик, и нога Ларри вздрогнула, а потом дернулась, а сам он приоткрыл глаза и закашлялся. Джон схватил Ларри за волосы и стал трясти его голову под ледяным душем, не давая тому заснуть, возвращая к жизни, а героин старался забрать его себе.

«Вау», засмеялся Донни. «Вы такое когда-нибудь видели? Лед вылетел из жопы, словно пуля! Можешь повторить, чувак?»

Джон вытер пот с бровей тыльной стороной ладони не побывавшей в жопе его приятеля и сказал: «Я как раз и повторил. В первый раз я проделал такое с Уильямом Берроузом».

Я заводил двигатель, когда из дома вышел Джон и медленно поковылял ко мне. Это длилось довольно долго. «Ты был прав», сказал он, облокотившись на теплый капот черного «Корвета», «охуеть, как хорош твой порошок…» Я дал ему свой номер телефона, записав его на обратной стороне спичечной книжечки из «Динис», и поехал. Парочка хиппи на лужайке перед домом трахалась. Девчонка была сверху и заливалась смехом. Она помахала мне рукой, я тоже рассмеялся и громко просигналил им. Гравийная лесная дорога была очень красивой, настоящая идиллия, но, блин, что же творилось в этих больших домах на отшибе!

Я вынырнул из глубины и лег животом на нагретую солнцем покрышку. «Эй, Грег», позвала меня Скай с берега. «Сосиску будешь?» Она размахивала чем-то обугленным, насаженным на палку. Я покачал головой, и она засмеялась. Я лежал на камере и смотрел на нее и на Джинни, как они накрывают на стол, на Томми, столкнувшего в воду Джонни, на Уоррена, Алекса и Сьюзи, затянувших «Like a Rolling Stone». Это была прекрасная картина.

Скай и я были вместе, Уорхол выжил, а Кеннеди умер. (Позже мы узнали, что в тот же день, когда убили Кеннеди, и я увидел Дилана за рулем на Тинкер-стрит, у него скончался отец). Была ли Скай моей девушкой? Она была со мной по выходным. Возвращаясь из кафе, шла ко мне домой, и мы спали в одной постели. Она звонила мне из Нью-Йорка или Вермонта каждые два-три дня, если была в отъезде. Я узнал о ней много интересного.

В детстве ее окружали слуги.

Она любила нью-йоркские хот-доги (чтобы кислой капусты побольше). Она не умела петь.

Она любила секс по утрам.

У нее было два старших брата на Уолл-стрит и младшая сестра в Кэмдене.

Она не представляла себе, чем будет заниматься по окончании учебы. (Может быть, уедет в Европу).

Она хорошо имитировала британский акцент.

Она лишилась водительских прав сразу после получения. (Управление транспортным средством в состоянии алкогольного опьянения).

Иногда мы ходили всей компаний в «Динис» или куда-нибудь еще и встречали там Ричарда с Джейн. Она вела себя прилично, и сказала как-то, что это было полное затмение, и скорее всего она была влюблена не в Ричарда, а в его голос.

Была ли она моей девушкой? Я не хотел спрашивать об этом. Все было и так хорошо. Нереально хорошо. Просто нереально.

Тринадцатая

«The Flying Dutchman on the reef…»

Эта суббота в августе выдалась такой знойной, что было трудно дышать, а спортивные сиденья из винила в «Корвете» так раскалились на солнце, что грозили ожогом мягкой части тела и ног. Мне предстояло заняться множеством дел: завезти кое-что Ричарду на Спенсер-роуд, поехать в Кингстон и встретиться с Бобби, который задолжал мне денег и заскочить в автомастерскую сменить масляный фильтр. Скай должна была приехать сегодня из Вермонта на выходные; мы планировали затеять барбекью на день рождения Алекса. Я должен был купить в супермаркете курицу, сосиски и хлеба. Добравшись до Спенсер-роуд, я припарковался под деревьями в тени.

Альбом имел большой успех, и ребята стали знаменитыми не только в окрестностях Вудстока. Они стали по-настоящему известными. Статьи о них появились в журналах «Тайм» и «Лайф», и даже, блядь, в «Нью-Йорк Таймс», где авторы наперебой возносили их до небес. Они больше не назывались The Crackers. Они решили называть себя The Band. Мне не особенно нравилось название. Левону тоже. Он до сих пор предпочитал The Crackers. А вот The Band, я не знаю…Можно, наверное, сказать, что им было лень придумывать что-то по-настоящему оригинальное, а с другой стороны, здесь присутствовало некое чванство. (Говорите, вы группа? Так вот, мы – ГРУППА. Я как-то сказал об этом Ричарду. «Господи», ответил он, «да какая, на хер, разница, как мы называемся?») Но название прижилось. Скоро оно стало у всех на слуху.

Сами же ребята совсем не изменились, за исключением, может, Робби, который всегда хотел прыгнуть выше собственной жопы, а вот отношение к ним окружающих стало меняться. К концу лета в Вудстоке значительно прибавилось наркодилеров, заезжих девчонок и другого народа, желающего с ними познакомиться.

Я пошел вокруг дома. Из открытых окон звучала музыка Джуниора Паркера. Ричард лежал на лужайке и читал газету. У них отсюда открывался потрясающий вид вниз на густые деревья, зеленые поля, расцвеченные одуванчиками и двадцать квадратных миль спокойной чистой воды Ашокана, сверкавшей словно россыпь бриллиантов под летним солнцем. Он поднял глаза, услышав шорох моих шагов по траве, и сказал: «Жарко сегодня, правда?»

«Блин, я чуть не получил ожог третьей степени жопы, когда сел в машину». «Послушай вот это, чувак». Он раскрыл газету – это было новое музыкальное издание под названием «Rolling Stone» - и начал читать вслух с помпезными саркастическими интонациями. «Этот альбом был записан за две недели. Другим на подобное не хватит и всей жизни».

«Что за альбом?» «Наш, чувак».

«Блин», сказал я, отбирая у него газету.

«Ну не до такой же степени наш альбом хорош! Вот это», он показал на окно, имея в виду Паркера, «это действительно здорово».

«Ваш альбом тоже замечательный, чувак». Может быть, момент был неподходящий, или я не мог найти правильные слова, чтобы сказать ему, насколько хорош был их диск. Насколько он сам хорош на пластинке. Вещи Робби были отличные – его песня со словами «Take a load off Fannie», которую все пели и без конца крутили по радио -, но именно грустные медленные песни Ричарда, его ломкий дрожащий голос нравились мне больше всего. Было действительно трудно найти слова, чтобы сказать об этом Ричарду потому, что он ненавидел комплименты, уворачивался от них и вырывался, как вырывается ребенок, который не хочет, чтобы его целовала тетя на Рождество.

«Следующий будет лучше», сказал он, вставая. «Хочешь пива?» Они собирались в Калифорнию, чтобы записать свой второй альбом. Мы тоже все говорили о Калифорнии.

Если вы прожили длительное время в Кэтскиллс, вы начинаете бояться наступления зимы в сентябре. А мы прожили здесь прилично: Алекс четыре года, а я три. Алекс хотел стать каким-то агентом в Эл.Эй. Он слышал, что там есть работа в рекламе: несколько сотен баксов в день за то, что ходишь с фотоаппаратом. Скай оканчивала в следующем году колледж и собиралась учиться на магистра в Калифорнийском университете. Она в общем не спрашивала меня, хочу ли я поехать с ней. Но несколько раз выражала сомнение относительно привлекательности перспективы «продавать паршивые наркотики до старости лет». Может быть, я смог бы перевестись из Нью-Йоркского университета. Выбрать предметы, сдать экзамены. Но нет, я не мог представить себя в самом конце шестидесятых двадцатитрехлетним студентом. Благодаря Донни, я познакомился с парой ребят в Калифорнии. Я мог представить себя продающим наркотики студентам. Может быть, только травку. Я завяжу с тяжелыми вещами. Сниму квартиру недалеко от океана. Буду забирать свою маленькую девочку после занятий на машине с открытым верхом. Мы будем есть салаты и пасту и гулять по пляжу. Никаких зимних шин и кубиков льда в жопе.

Ричард вернулся вместе с Джейн и холодным пивом. Мы смотрели, как над Ашоканом дрожит горячий воздух, разговаривали о знакомых и обменивались последними новостями. Я старался не говорить с ним о Скай. Он ничего не знал о ее чувствах, но мне все равно было как-то неуютно, когда они пересекались в моем присутствии. «Мне пора», сказал я. «Дела. Вы придете к нам вечером?»

«Конечно. Спасибо, Грег». Он помахал мне на прощание рукой, в которой держал пакет с травкой. Я обернулся, сворачивая за угол дома и посмотрел на него, как тот лежал на траве, любуясь потрясающим видом, со своей женой-моделью, холодным пивом и с хвалебной рецензией в газете Rolling Stone. Счастливчик ты, сукин сын, подумал я и рассмеялся, открывая дверцу машины.

На моем лице еще был ветер и широкая глупая улыбка, когда я остановил машину с белобокими шинами на гравийной дорожке у дома. Я побежал по ступенькам, размышляя, стоит ли пойти в магазин за продуктами до приезда Скай, или это лучше сделать вместе с ней. Гадая, во что она будет одета, я открыл дверь, мечтая о прохладе дома и ледяной коле из холодильника. Алекс сидел на диване. Рядом с ним у камина стоял мужчина, лысоватый, в костюме и галстуке. Он был похож на коммерсанта. Я сдвинул солнечные очки на волосы. Алекс хотел встать, но мужчина остановил, положив ему руку на плечо. «Эй», начал было я. Что-то сверкнуло серебром в лучах солнца у Алекса на запястье.

Наручники. Алекс заплакал.

Сверху на лестнице послышались шаги, а коммерсант полез во внутренний карман пиджака. Он вынул оттуда что-то из черной кожи с золотом, и обратился к двум другим парням, спустившимся в гостиную. На них была форма, а один держал в руках коробку, ту из-под шкафа. Почему-то я стал размышлять, где они припарковались.

Мужчина в костюме стоял с бейджем в вытянутой руке и произносил слова – слова, которые мы много раз слышали в кино или по телевизору -, но я уже ничего не воспринимал: в голове шумело, ноги сделались ватными, в глазах рябило, и зрачки расширились, как всегда бывает, если попадаешь в аварию, или тебе грозит опасность.

Они завели мне руки за спину. Я почувствовал теплый металл на запястьях, наручники, щелкнув, закрылись, прищемив мне кожу, в голове была одна единственная мысль: кто встретит Скай?

Четырнадцатая

«It’s my belief – we used up all of our time…»

Учреждение исполнения наказаний Фишкилл Дьюкесс Каунти, Нью-Йорк, 3 декабря 1973 года

Сегодня был плохой день. Хорошие и плохие дни могут быть в тюрьме, как и всюду. Мой сосед по камере по кличке Ебарь, поведал мне, что плохие дни бывают потому, что ты либо загадываешь что-то слишком далеко вперед, либо на тебя накатывают воспоминания о прошлой жизни. Ты должен научиться блокировать эту херню, посоветовал он. («Здесь нельзя давать слабину и тем более плакать»). Он был прав. Если ты поступал по принципу «Будь здесь и сейчас», не важно, чем ты занимался – работал, играл в карты, читал книгу, курил траву -, все было не так уж и плохо. Ты мог с этим жить.

После обеда я пошел в маленькую библиотеку (Новшество в Райкерс. Здесь вам не санаторий. Райкерс – школа выживания. Нью-Йорк, как всем известно, это общественный туалет. Тюрьма строгого режима, вроде Фишкилл, была клоакой, куда стекалось говно из этого туалета. Хуже ничего нельзя себе представить: 15.000 насильников, убийц, угонщиков машин, наркодилеров, хулиганов, попрошаек, уличных грабителей и педофилов были собраны на острове площадью в половину квадратной мили на реке Ист-ривер. Все проблемы Нью-Йорка на пятачке у побережья Квинса. Попадая сюда, никто ничего не понимал, все были взвинчены до предела. Все, что обычно происходит в тюрьмах, о чем ты слышал еще на воле, происходило и на Райкерс Айленд. Происходило и со мной), чтобы взять что-нибудь почитать. Выбор был невелик: старые вестерны, триллеры, криминальные романы. Потрепанные экземпляры «Тайм» и «Ньюсуик» за 1965 год, как в приемной у зубного врача. Я копался в журналах и вдруг увидел слова «The Band» напечатанные толстым шрифтом поперек какой-то странной фотографии. Поначалу я никого не узнал: Гарт и Левон были с бородами устрашающих размеров. Ричард - похож на пирата, вроде Черной Бороды, в широкополой шляпе и с затемненной половиной лица.

Надпись по диагонали в правом верхнем углу гласила: «Новое звучание кантри-рока». Это был «Тайм». Первая, блядь, страница обложки. Я посмотрел на дату: 12 января 1970 года.
Почти четыре года назад.

Перед глазами у меня пронеслась жизнь, которая у меня была когда-то, и я побежал назад в камеру, чтобы заснуть, забыться или еще что. Но сон не шел, и я не мог выбросить мысли из головы. Я хотел было рассказать Ебарю обо всем: что ребята, которых я знал – на первой странице обложки журнала «Тайм». Потом я посмотрел на него – стокилограммового страшного ниггера, уткнувшегося в растрепанный, заляпанный порно-журнал с девицей на обложке, у которой пол-лица было залито спермой, и решил: «Нет, ничего говорить не буду».

Я только один раз плакал до этого на Райкерс Айленд. Это был канун Нового 1970 года. Уже темнело, и мы гуляли в тюремном дворике. Я стоял один и смотрел сквозь ржавый ячеистый забор на черную ленту Ист-ривер, по которой плыли обломки льда, сталкиваясь друг с другом, когда ко мне подошел девятнадцатилетний пуэрториканец, которого я знал (он был шестеркой и получил год за то, что был где-то на подхвате), и сказал: «Посмотри вон туда, чувак».

Я проследил за его взглядом через реку, южный Бронкс в сторону Манхэттена. В сумерках начинали загораться огни в квартирах. «Сегодня народ будет праздновать наступление семидесятых!» сказал парнишка. А я мог себе все это представить: как они полируют бокалы, вынимают из холодильников соусы, проверяют, достаточно ли заморожено кубиков льда, ставят на вертушки пластинки. Да, через южный Бронкс и Гарлем, мимо Колумбийского университета в Центральный парк. Центральный парк: дом Дакота. Новый год миллионеров с кокаином и ромом. Колумбийский университет: Скай. Она часто писала мне в первый год. Хотела приехать. Я был против, и письма постепенно приходить перестали.

Я схватился за забор обеими руками, и моя голова упала на грудь. Плечи стали вздрагивать. «Эй, чувак, ты что…» сказал Томми, «…этого нельзя делать. Тебе повезло, что здесь только я с тобой». Он быстро ушел.

В этот раз я подождал, пока Ебарь уснет подо мной на нарах, повернулся к стене и, уткнувшись лицом в подушку, долго и тихо плакал.

Меня сдал Джонни Беккер.

Его остановили за превышение скорости на шоссе в Гласко Тернпайк. Ничего особенного. Он развозил кое-что: грамм триста травы, немного спида и героина под сиденьем. К несчастью он уронил водительские права на пол машины. Полицейский – предупредительный местный парень – нагнулся, чтобы их поднять и увидел полиэтиленовый пакет. Они отвезли Джонни в Кингстон и позвонили в Агентство по контролю за оборотом наркотиков. Понадобилось немного времени, чтобы выяснить, что на него уже заведено дело о хранении наркотиков в Калифорнии. Ему светила минимум двадцатка. Поэтому он быстро все рассказал.

Нашли коробку из-под ботинок: еще четверть унции героина, кокс, кислота, диетические таблетки, несколько сортов травы, пистолет и около пяти тысяч долларов наличными.

Я недолго упорствовал и сдал ребят с Десятой авеню, когда следствие предложило сделку. Это произошло спустя пару дней после моего ареста. К этому времени все уже знали, что меня и Джонни повязали. Когда копы выбили дверь, все, что они нашли, была пустая квартира. Располагал я только этим адресом, и на меня повесили все.

Судья долго слушал назначенного судом адвоката, который напирал на то, что окружающие характеризовали меня положительно, что я – образованный молодой человек, допустивший дурацкую ошибку, и желающий продолжить свое образование в университете.

Да-да, он слушал. Он кивал головой. Он налил себе стакан воды и отпил немного. Он аккуратно сложил свои бумаги стопочкой на столе, откашлялся и дал мне двенадцать лет.

Пятнадцатая

«The hill’s too steep to climb…»

Лос-Анджелес, 1977 год

Я в первый раз оказался в Калифорнии и был одет явно не по погоде. На мне была толстая фланелевая рубашка, майка и тяжелые джинсы. Я расстегнул на рубашке все пуговицы и стал обмахиваться полами, чтобы немного проветрить себя. Машины на бульваре Санта-Моника чадили и поднимали желтоватую пыль, которая оседала на тротуаре в паре метров от меня.

Я потягивал пиво и ерзал на стуле в ожидании Алекса. Время обеда, и за многочисленными столиками на открытой веранде в кафе сидели загорелые люди, пили белое вино или минеральную воду, ели салаты и курицу-гриль. Вокруг раздавался приглушенный смех и звон посуды, в воздухе пахло едой. Я был голоден - побочный эффект пребывания в тюрьме. Если ты выходишь на свободу, тебе все время хочется есть. В тот самый день, когда я покинул Фишкилл - три недели тому назад -, я доехал на автобусе «Грейхаунд» до Нью-Йорка и тут же пошел в кафе прямо на автовокзале «Порт Ауторити». Я съел три огромных чизбургера – из них лился жир и вываливались кольца лука -, тарелку картошки с чили и два здоровенных куска вишневого чизкейка, выпил литр кофе с молоком и столько же холодного апельсинового сока. Откинувшись на спинку стула, я расстегнул ремень и закурил сигарету. Несколько секунд спустя я блевал в переулке за кафе. Блевал в первый раз за долгие годы.

Мне до сих пор было непривычно находиться на свободе, ходить, куда хочу, и делать, что мне нравится. Это было похоже на ощущения, когда тебе шестнадцать, ты получил права и едешь в первый раз один за рулем, одновременно испытывая восторг и страх, как будто тебе еще нельзя этого делать, и рядом обязательно должен быть взрослый.

Длинный шикарный лимузин цвета холодильника медленно проехал мимо: рука девушки с длинными накрашенными ногтями и золотыми браслетами, с сигаретой показалась из окна. Вернулся Алекс, пробираясь между столиков и игнорируя каких-то девиц, которые сигнализировали ему, чтобы тот к ним подошел. Он сел и выщелкнул Лаки Страйк из моей пачки. «Извини, чувак», сказал он, прикуривая.

«Все нормально. Ты же занят».

Я обратился к нему с этой просьбой в тот самый день, когда, не предупредив, в семь утра, прямо с автобуса завалился к нему в квартиру в Брентвуде. Он пустил меня на диван на несколько дней, так что я сэкономил несколько баксов на жилье.

«Ты достал номер?» Он покачал головой: «У нее не было. Но у меня есть адрес». Он протянул мне клочок бумаги, на котором было написано: «300065 МОРНИНГ ВЬЮ ДРАЙВ, ЗУМА БИЧ» «Спасибо, чувак».

«Нет проблем. Это за Санта-Моникой. Поезжай по Пасифик Коаст через Малибу на север. «Хорошо». Я допил пиво и полез в карман.

«Эй, ты что, охуел? Я сам заплачу», сказал Алекс. «Ты уверен?» «Ну, конечно. Спишу на что-нибудь».

«Спасибо, Алекс. Думаю, увидимся вечером». Я поднялся и взял джинсовую куртку со спинки стула.

«Слушай, неудобно получилось с твоей гитарой, чувак».

«Не заморачивайся. Я все равно уже столько лет не играл». Я надел куртку. «Послушай, Грег», сказал он, тоже поднялся и подошел вплотную ко мне. «Не ожидай от встречи слишком многого. Они же звезды, понимаешь?» «Конечно, понимаю. Просто хочу зайти поздороваться». «Окей. Увидимся».

Алекс повернулся, подхватил поднос и начал ставить на него бокалы и тарелки. Наверно, мне следовало разозлиться на него, что он продал гитару, чтобы заплатить каким-то дилерам, но я не злился. В конце концов, это была лишь древесина и металл. Куплю себе новую.

Я не особенно переживал и из-за денег - мой отец умер пару лет назад. Ему было шестьдесят пять, из которых двадцать один год он был наркоманом. Я не видел его больше после похорон мамы. Пришло письмо от его адвоката: он оставил мне дом и сбережения, какие-то акции и бонды. Все про все порядка 20.000 канадских долларов. На какое-то время хватит, а там я решу, чем заняться.

Женщина подозвала Алекса, он оставил поднос и поспешил к ней, доставая из кармана блокнот, чтобы принять заказ. Она знала, чего хочет, загибая перед его лицом пальцы, объясняя ему, похоже, что он должен принести и какой гарнир заменить. Эти старые пезды всегда так заказывают. Было, блядь, ужасно странным видеть Алекса в качестве обслуги. Что делать?

Алекс одолжил мне машину, старый и ржавый «Пинто». Он предупредил меня, чтобы я ехал осторожно: сцепление вот-вот отдаст концы. Но я и так вел автомобиль очень аккуратно: тормозил у светофоров на желтый свет, ждал целую вечность, пропуская машины, чтобы свернуть налево или развернуться, вовремя включал поворотники ну и все такое. Я ехал, как пенсионер, которых так ненавидел, сидя у них на заднем бампере в прошлом.

Неправильно свернув и поплутав немного вокруг парка Топанга, я проехал через Пасифик Полисэйдс и вырулил на хайвей. Слева от меня был зеленоватый океан, справа – горы. Я включил радио и попал на девушку, которая пела «Don’t stop thinking about tomorrow». Эту песню беспрерывно крутили повсюду. Я был не очень-то в курсе новой музыки. Музыка умерла для меня за время моей отсидки. Если вспоминать там, каким ты был до этого, можно было сойти с ума. Я был тому свидетелем несчетное количество раз. Рецепт один: забыть все и стать другим. Неделю тому назад, в Нью-Йорке, я шел по 42-й улице, укрываясь от холодного ветра, как вдруг на углу Седьмой увидел группу молодых ребят. Выглядели они ужасно: рваные джинсы, рваные кроссовки, на голове черт-те что. На одном из них была майка с надписью «Блевотина». Панк-рок, так это называлось. Они были повсюду в крупных городах и в Англии. Я не понимал смысла этого направления: какие-то мудаки орут что-то и ссут прямо на сцене.

Я свернул на указателе «Зума Бич», припарковался и пошел пешком, вдыхая пропитанный солью запах океана. Был слышен шум прибоя. На дороге стоял большой грузовик с аппаратурой и двое мужчин выгружали штативы, лампы и какие-то приспособления. Я заметил маленькую табличку «300065 МОРНИНГ ВЬЮ». Кивнув грузчикам, я пошел к большому дому, делая вид, что знаю, куда направляюсь. Никто не остановил меня. Дверь главного входа была открыта, и я вошел. В холле было сумрачно, вероятно, из-за темно-фиолетовых обоев. Как, блядь, в борделе. Два парня вышли из коридора мне навстречу – один с камерой, а второй с большим микрофоном, который был похож на огромную продолговатую таблетку в меховой оболочке. «Извините!» сказал один из парней, проходя мимо меня. Он повернулся к своему напарнику: «Каждый день, блядь, одно и то же…» Они вышли на улицу. Я пересек холл. Где-то играла музыка.

Я открыл какую-то дверь и заглянул внутрь. Гарт Хадсон смотрел телевизор. Окна в комнате были открыты, и был виден пляж и океан. Гарт совсем на постарел за эти десять лет. Может быть потому, что всегда выглядел старым и, став старым, остался таким же. Думаю, ему было сейчас лет сорок пять-сорок шесть. Я постучал по косяку двери, и он обернулся. «Э-э-э…хай, Гарт».

«Чем могу?» спросил он, не выказывая ни раздражения, ни радости.

«Э-э-э…я – Грег». Ноль эмоций. «Грег Келтнер из Вудстока». Его лицо немного просветлело.

«Хай. Как дела?» «Хорошо. Знаешь, я приехал сюда и подумал, может, заскочу поздороваться? Мы долго не виделись, ну, и… Как у тебя? Как вообще все?» «Ровно», улыбнулся он.

«Ты не скажешь, где я могу найти Ричарда?» «Он, наверное, еще спит. Выйдешь из дома и иди вокруг него по тропинке, увидишь небольшое бунгало. Только громче стучи в дверь». «Отлично. Спасибо, Гарт. Приятно было тебя увидеть»

«Мне тоже». Он слегка помахал мне рукой и повернулся к телевизору.

Стучал я довольно долго. Я нервничал, как парень, который пришел к бывшей подружке и не знает, кто ему откроет дверь: она или ее муж. В конце концов, изнутри раздался приглушенный голос, что-то упало, разбилась бутылка. Дверь распахнулась, и на пороге появился Ричард. Честно говоря, я узнал его только потому, что видел последние фотографии в Rolling Stone. Парень, который стоял передо мной в заляпанной майке и трусах, не имел ничего общего с чуваком, которого я знал раньше. У него была густая растрепанная борода с проседью и какими-то крошками в ней. Цвет кожи напоминал зрелый банан, и он был очень худой. Но эти густые темные брови, поднятые в гневе, были точно его. «Да?» сказал он. «Что тебе, на хуй, надо, мужик?»

«Я – Грег, Ричард. Грег Келтнер». Он искоса глянул на меня, наводя фокус на ярком калифорнийском солнце, и задумался, прокручивая, наверное, в голове бесчисленное количество людей, которых он встречал за эти десять лет в студиях, на гастролях и вечеринках. «Блин, чувак», произнес он, наконец, делая шаг вперед и обнимая меня. От него плохо пахло.

The Band прекратили гастрольную деятельность, сказал он. Последним выступлением был концерт на День Благодарения в Сан-Франциско. В нем приняло участие много звезд первой величины: Дилан, Нил Янг, Ван Моррисон, Джони Митчелл. Был снят фильм, который назвали «The Last Waltz». Этот фильм все еще монтируют. «Это проклятое кино не закончат, видимо, никогда», сказал Ричард. «А как получилось, что вы прекратили выступать?» спросил я. Мы сидели в маленькой гостиной. Шторы были задернуты, чтобы не светило калифорнийское солнце, и кругом - на полу, на столе, на диване - одежда, коробки из-под пиццы и китайской еды, переполненные пепельницы и пустые бутылки. Ричард огляделся в поисках стаканов.

«Да, блин, откуда мне знать? Робби так решил – этот фильм и вся херня…» Он нашел один стакан, взял бутылку, сбросил с дивана какую-то одежду и сел напротив меня. «Слушай, Грег, прости, что я не писал тебе чаще. Когда ты был там. Просто, тогда мы как раз…»

«Да, хуйня все это. Давай лучше выпьем».

Он налил что-то в грязный стакан и протянул его мне трясущейся рукой. «Чирс». Стакана у него не было, он чокнулся со мной бутылкой и сделал большой глоток из горлышка. Я одним махом влил в себя содержимое с приторным вкусом апельсина и одновременно очень крепкое. «Блин…» сказал я и закашлялся.

«Гран Марнье. Завтрак для чемпионов!» рассмеялся Ричард. «Будешь линию?» Я не пробовал кокаин девять лет. «Давай», сказал я. Он поднял с пола большое зеркало, выудил откуда-то здоровенный пакет с коксом, пол унции, наверное. Я присвистнул. «Ничего себе, у вас дела, видать идут неплохо?»

«Ну, да», фыркнул он, «будет контракт с Warner Brothers, когда закончится с Capitol. Они платят нам предварительный гонорар – две тысячи баксов в неделю.
«Неплохо на пятерых».

«Нет, чувак, две тысячи в неделю каждому. В течение двух лет! За то, что мы ни хера не делаем». Он втянул в себя кокс и подвинул зеркало мне. Линия напоминала, блядь, слоновью ногу. Я вдохнул половину, мне сразу ударило в голову, а горло задергалось, будто пора блевануть.

Ричард проснулся, стал разговорчивым. «Дело в том…дело в том, что не можем мы закончить выступать навеки. Возьмем паузу и вернемся. Просто Робби устал. Он и Ли друг с другом не общаются. Нам нужна пауза».

«Да?» «Да. Но мы должны играть. Музыка у нас в крови. Ли вернется. Давай, я оденусь и покажу тебе студию». Он раздвинул шторы и стал рыться в куче несвежей одежды в надежде найти что-нибудь стоящее. При свете дня комната выглядела в сто раз хуже: прожженные пятна от сигарет, грязный ковер. Около года назад от него ушла Джейн и забрала детей. Он не мог припомнить точно, когда это случилось.

В дверь постучали. «Войдите», крикнул Ричард. В двери показалась голова девушки, она не решалась пройти в комнату. Девушка была молодая и симпатичная, в руке она держала блокнот. «Э-э-э…хай, Ричард. Мартин попросил меня узнать, когда ты будешь готов сегодня для интервью?»

«Ах, да. Позже». «Отлично. А когда позже?» «Позже».

Она оценила обстановку – мое присутствие, бутылки, зеркало, кокс –, сказала «Окей, спасибо» и ушла.

Он взял коктейльную трубочку и подвинул зеркало к себе. На какое-то мгновение я увидел отражение нас обоих под слоем мелкой пудры жемчужного цвета. Когда Ричард наклонился, его лицо приблизилось к отражению, трубочка в носу встретилась кончиком с другой трубочкой в зеркале, а за окном раздался громкий крик чайки. Где-то недалеко из радио неслось «Don’t stop thinking about tomorrow…» - опять передавали все ту же песню, которую я слышал повсюду по дороге сюда. Музыку нес с пляжа и шевелил шторы на окнах пахнущий солью и водорослями морской ветер. Но я не чувствовал его запаха из-за кокаина.

Мне было больно осознавать, что я, возможно, никогда не увижу их больше на сцене.

Потом была вечеринка. Я встретил там Рона Вуда, Ринго Старра и других знаменитостей. Все они были приятелями Ричарда и Рика. Все напились.

Я возвращался из туалета, где меня вырвало, когда увидел двух мужчин, направляющихся мне навстречу. Один был высоким, а второй – маленького роста с бородой. Маленький что-то живо объяснял полушепотом высокому, который остановился, чтобы лучше слышать собеседника. Он был хорошо одет, ухоженный, в дорогой кожаной куртке и шелковой рубашке с отложным воротником, в свежих джинсах. Когда они подошли ближе, я узнал в высоком мужчине Робби Робертсона. За ними шла девушка с блокнотом и еще какие-то люди. Робби быстро посмотрел на меня, словно стараясь что-то припомнить, но маленький потащил его куда-то в сторону. Робби не узнал меня и ничего не сказал. Он выглядел, как кинозвезда – загорелый, с густыми волосами и в «авиаторах».

Рик по-настоящему обрадовался, увидев меня. Он рассказал, что записывает сольную пластинку и спросил, не хочу ли я сыграть на гитаре в одной из песен. «Нет», ответил я. «Я же не играл уже столько лет». Потом мы сидели, выпивали, курили, и, наконец, я спросил: «Скажи, ты слышал что-нибудь про Скай?»

«Блин, Скай. Я видел ее один раз пару лет назад. Это было…блин, где? В Сан-Диего? Нет, в Сан-Франциско в семьдесят четвертом во время турне с Бобом. Она была на концерте и пришла за кулисы со своим мужем. Он, вроде, занимается недвижимостью. Приятель Билли Грэма».

«И как она?» «Все повзрослели, чувак. А она была такой прикольной…» Мы покачали головами и замолчали.

Наступил рассвет, и остались только мы с Ричардом, как много раз в те давние времена в Вудстоке. «Пойдем на пляж», предложил я. Я ведь никогда не был на Тихом океане. «Блин», проворчал Ричард, «а нужно?» Но надел сандалии. Мы втянули по толстой линии кокса, он прихватил с собой непочатую бутылку с оранжевым ликером, и мы пошли к выходу из студии. Площадка для выступлений с раздвигающимися дверями выходила прямо на песчаный пляж.

Мы пошли вдоль океана. Я снял ботинки и носки и шел босиком по линии прибоя, ощущая пальцами прохладу еще не нагревшегося мокрого песка и теплую воду, набегающую на мои щиколотки. В некотором отдалении какой-то чувак бежал нам навстречу. В недоумении, я толкнул Ричарда локтем. «Какого хера он к нам бежит?»

«Это джоггер, чувак. Их здесь полно». «Что, на хуй, за джоггер?»

«Ну, это люди, которые бегают для…ну… тренируются».

«Вот херня». Когда парень приблизился к нам, Ричард радостно помахал ему рукой с зажатой в ней бутылкой и крикнул: «Доброе утро! Как дела?» Чувак пробежал – трусцой – мимо нас, не сказав ни слова. Мы заржали.

«Эй», спросил Ричард. «Хочешь посмотреть, где живет Боб? Тут недалеко». «Дилан тоже здесь живет?»

«Да, купил здесь все это», Ричард показал пальцем на косу. «Он строил этот дворец лет десять. Почти достроил, и знаешь, что?»

«Что?» «Сара от него ушла!» рассмеялся Ричард.

«Блин. Как это?» «Ну, ты знаешь Боба. Он все не мог натрахаться. Трахался чуть ли не при ней».

Мы пошли по пляжу и, вскарабкавшись на небольшую скалу, двинулись по тропинке, окруженной кустарником. Имение Дилана было огорожено высоким забором с табличкой: «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. ВООРУЖЕННАЯ ОХРАНА». Почти как тогда в Вудстоке. Ричард пошел вдоль забора, высматривая мест, которое знал. «Блин, Ричард, может, не надо?» Мы были явно не в лучшей форме, чтобы перелезать через заборы.

«Да, ладно, пошли. Здесь кругом эти таблички, никто там ни хера не охраняет». Он подтащил к забору, который был здесь не очень высоким, пару валунов. Я полез вслед за ним, чтобы бросить взгляд на участок. Ричард свистнул мне сверху: «Посмотри на эту херню!»

Я уцепился руками за край забора и подтянулся. Господи! Это был огромный причудливый особняк из дерева и металла, что-то вроде храма Космической эры. Венчал особняк сверкающий и горящий на солнце невероятных размеров, похожий на луковицу медный купол, какие бывают у старинных церквей в России или где там еще. Дом был словно из сказки. Или из ночного кошмара.

«Это нечто, чувак», сказал я. «Точно».

«А чем сейчас занимается Боб?» «Работает над фильмом, который снял. Вместе с Ховардом!» Мы засмеялись. Десять лет прошло, а Дилан на другом конце страны клепает очередную телевизионную херню с Ховардом Ауком.

«Зайдем?» «Нет. Боб зайти к тебе может. Ты к Бобу – нет», сказал Ричард, спрыгивая с забора.

Мы пошли на пляж. Ричард лег на песок, а я сидел и смотрел на океан. Там было несколько яхт, чьи белые паруса были хорошо видны на фоне бесконечного сине-зеленого пространства. Солнце поднималось, и Ричард зарыл бутылку Гран Марнье в песок, чтобы та не нагревалась. Я отвинтил пробку и сделал большой глоток. Была одна вещь, о которой я хотел его спросить. О которой думал уже несколько недель с тех пор, как вышел на свободу.

Я заскочил в Нью-Йорке в магазин пластинок и купил все их диски, которые вышли, пока я сидел в тюрьме. У меня не было времени внимательно их слушать, но некоторые были потрясающими, некоторые просто хорошими. Но ни одна из них не звучала так, как та, над которой они работали в подвале старого дома на Пайн-лейн в 1967 году.

«Ричард», сказал я, поворачиваясь к нему. Он все еще лежал на спине в солнечных очках и смотрел в безоблачное небо. «Почему ты перестал писать песни?»

Он медленно сел и посмотрел на море, почесывая густую растрепанную бороду. «Ну, Робби стал писать очень хорошие вещи», пожал он плечами и стал рисовать пальцем на песке линии и кружки, похожий на маленького ребенка, которого спросили, почему он сделал что-то плохое. «Просто…», он запнулся, вглядываясь вдаль, размышляя под крики чаек и шорох накатывающего прибоя. «Это тяжело», сказал он хриплым сдавленным голосом, повернувшись ко мне. В его очках отражалось небо и море. «Так, блядь, тяжело».

Я кивнул и вложил в его дрожащую руку покрытую песком бутылку. Конечно, я все понимал.

Это действительно тяжело.

Шестнадцатая

«The days that remain…»

Торонто, 1986 год

Я проснулся на ковре, который натирал мне шею, в паре сантиметров от меня лежал на полу кусочек белой краски, и игла шипела и прыгала в конце пластинки. Финальный припев –

«Any day now, any day now…» - еще звучала у меня в голове: значит, я вставал, чтобы перевернуть диск, но не мог этого припомнить.

Я выключил стереосистему, и она тихо умирала, пока оранжевый свет старых ламп усилителя постепенно угасал. Было уже темно, в маленьких домах Скарборо зажглись окна.

Я поднял лежавшую рядом со шприцем чайную ложку. Она была пуста, на ней не было даже тоненького налета. Мне надо было ехать в город. Наверху у меня оставались кое-какие деньги.

В марте в Торонто было еще по-зимнему холодно. «Канада», поведал как-то Левон о том, что ему сказал Ронни Хоукинс еще в Арканзасе, в пятидесятых, до приезда сюда, «холоднее, чем сердце бухгалтера». Ребята часто цитировали Ронни. Однажды Рик появился с новой прической, и я сказал ему: «Классно тебя постригли». «Спасибо, сынок», ответил Рик, неважно имитируя южный акцент. «Такую прическу может носить только тот, у кого большой хер». Так тоже говорил Ронни.

Я осмотрелся на автобусной остановке. Супружеская пара азиатской наружности, молодая белая девушка и черный пожилой мужчина в шляпе. Он сидел на пластмассовом сиденье, уткнувшись носом в тяжелое пальто с шарфом. Время от времени он поднимал голову и глядел в сторону Кингстона, высматривая, не едет ли автобус. Автобус не появлялся, а я с тяжелой от сна и героина головой и думал обо всем и ни о чем.

Ричард Мануэль умер. Он повесился в комнате мотеля во Флориде. Перетянул ремнем горло. То самое горло, которое позволяло ему брать эти высокие ноты и петь, как Рэй Чарлз.

Альберт Гроссман умер. У него случился разрыв сердца в салоне первого класса на пути в Лондон: слишком много французских деликатесов и судебных процессов.

Алекс умер. Передоз героина. Его нашли в мусорном контейнере за аптекой на бульваре Сансет в 1980 году, через пару месяцев, как я уехал из Эл.Эй. Я провел там два с половиной года, потратил все деньги, оставленные отцом, и мне не оставалось ничего другого, как вернуться в Торонто, в этот дом, и жить на пособие.

Ховард Аук умер. Несколько лет назад. Немного больше зернышек в почерневшую чайную ложку, укол и – Бум! Первый – обезболивающий, второй – прощальный. Он жил один, были праздники, и его обнаружили только через несколько дней. Никто не знал, был ли это несчастный случай, передозировка, или ему просто все надоело. Но надо иметь в виду, что ребята, которые ширяются больше двадцати лет, не умирают вот так от передоза.

Джонни Беккер умер. Его зарезали во время волнений в Аттике в 1971 году. Об этом я узнал совсем недавно и совсем не обрадовался. Я уже давно не держал на него зла. Иногда в тюрьме я вспоминал, как он кричал на нас, когда мы все вместе смотрели телевизор и смеялись над чем-нибудь: «Что здесь смешного, объебосы?» Ебарю на нижних нарах понравилось бы это выражение.

Левон, Гарт и Рик вернулись в Вудсток из Эл.Эй., и у них вроде бы все было хорошо. Я решил туда больше не ездить. Слишком грустно было вспоминать прожитые годы.

Маленький Томми умер. Сразу, как меня посадили. Он не сбежал в «Ванкууувер». Его призвали, и он подорвался на мине где-то в джунглях недалеко от места, названия которого он никогда не смог бы произнести. Алекс приехал на его похороны. Он рассказывал, как пытался себе представить содержимое закрытого гроба.

Робби Робертсон был жив. Он работал в киноиндустрии. В последний раз я видел его на концерте Элвиса Костелло в театре «Трубадур» в 1978 году. Он давал какой-то девушке автограф. Робби произвел на меня впечатление скучающего богача. Я хотел было с ним поздороваться, но передумал потому, что бывает так: ты вроде бы долго знаком с человеком, а проходит время, и он становится для тебя незнакомым. Робертсон стал для меня таким же чужим, как сосед в самолете, когда я как-то летел в Торонто. «Спасибомояпрелесть». Кажется, Скай была права.

Я слышал, что у нее все в порядке. Она жила в Сан-Франциско: большой дом в Пасифик Хейтс и выводок детей. Я выяснил это, когда мы с Алексом как-то вечером наткнулись на бульваре Сансет на Уоррена. На нем был костюм, и он работал в одной из киностудий менеджером. Он нам обрадовался, но мы были обдолбанные, и Уоррен, сославшись на неотложные дела, не принял нашего предложения вместе выпить. Он обещал позвонить.

Мимо проехал автомобиль и остановился на светофоре недалеко от остановки. Я понял, что это была за машина, даже не взглянув на нее. Я опознал ее по низкому рычанию двигателя. Несколько молодых ребят сидели в «Корвете», направляясь из Кингстона в центр. Это была модель семидесятых, темно-красного цвета. Моя мне нравилась больше. Из машины приглушенно бил рок-н-ролл пока один из ребят не открыл окно, чтобы выбросить окурок, и тот полетел на тротуар, а потом, рассыпав оранжевые искорки, покатился к остановке. Звук стал чище, и я узнал песню, которую, правда, не любил. Пару лет назад это был хит. Что-то о Джеке и Дайене, молодых людях из американской провинции. Я не мог припомнить, кто пел эту песню. Я вообще больше не интересовался подобными вещами. Мне хватало моих старых пластинок.

Загорелся зеленый, машина взревела и рванула вперед, оставив висеть в ночном воздухе строчку из песни, строчку, на которую я до этого не обращал внимания:

«Oh yeah, life goes on – long after the thrill of living is gone…»

Я запомнил эти слова, слова, обращенные к чуваку моего возраста, прожившему похожую на мою жизнь. Я провел языком по зубам, ощупывая дырявые и сломанные пеньки, и каждый из них рассказывал мне свою историю. Потом я встал и пошел за бычком. Тот лежал и дымился на крышке люка. Тяжело дыша, я нагнулся и поднял его. Мне было не стыдно. Я почти не ощущал осуждающего взгляда пожилого мужчины, когда я сунул еще теплый фильтр Мальборо, влажный и смятый чьим-то ртом, себе в губы, и затянулся. Я даже не был уверен, смотрит ли мужчина на меня или мимо меня на автобус из Кингстона, который вынырнул из ночи, сверкая желтыми фарами и оранжевыми и красными габаритными огнями, чтобы впустить всех нас в свою теплую утробу и увезти в центр.